флаг, царь, как магистр ордена иоаннитов, оказался в глупом положении, с ним совершенно не считались (правда, его спросили, не хочет ли он «освободить» Корсику, к которой Лондон не проявлял интереса). Совместная англо-российская экспедиция в Голландии завершилась катастрофой. Вдобавок ко всему владычица морей присвоила себе право контроля над судоходством, корабли его величества останавливали для досмотра суда нейтральных и даже союзных стран под предлогом борьбы со снабжением Франции. Произвол царил полнейший. 25 августа (5 сентября) 1800 г. Павел объявил о разрыве дипломатических отношений с Англией.

Тут бы остановиться и «терпеливо и не изнуряя себя», как он выражался ранее, поразмыслить, подождать развития событий. Но нет, терпения не хватало, выдержка отсутствовала. Он наложил запрет на выгодную и прибыльную торговлю с Великобританией.

В Париже в оба глаза следили за развалом неприятельской коалиции. Первый консул Наполеон Бонапарт и министр иностранных дел Ш. М. Талейран приступили к далекоидущей игре с целью сближения с Россией, воспользовавшись самым что ни на есть гуманным предлогом – обменом пленных. Бонапарт пригласил к себе нескольких русских офицеров и ласково с ними беседовал. Те поблагодарили его в письме, которое немедленно появилось в официальном «Монитере». Прибывшего во Францию генерала Г. М. Спрингпортена встретили с почестями, ему по чину не положенными, вроде почетного караула, и предложили ему отправить в Россию 6 тысяч военнопленных не только с оружием, но и сшить им новые мундиры взамен изношенных. В Париже отыскали меч одного из магистров Мальтийского ордена и отправили его в дар Павлу. Талейран сочинил письмо на имя своего петербургского коллеги, но явно предназначенное для царских глаз, с тонкой игрой на оскорбленных чувствах Павла Петровича: первый консул республики знает, что «англичане и австрийцы обязаны всеми своими успехами содействию российских войск». Брошенная как бы мимоходом фраза о «возвращении Бонапарта из Египта» ненавязчиво напоминала, что против Суворова он не воевал. Высокая оценка заслуг российских войск выставлялась напоказ и в противовес неудачникам-союзникам[302].

Парижским сиренам удалось использовать в своих интересах бурный темперамент Павла Петровича (или, как они изящно выражались, «изумительную подвижность ума»). Ориентировавшийся на Великобританию первоприсутствующий в Коллегии иностранных дел Н. П. Панин получил отставку и был заменен Ф. В. Ростопчиным. Его перу принадлежит записка на высочайшее имя от 2 (14) октября 1800 года – по сути дела, манифест нового этапа внешней политики, одобренный царем: «Апробуя план ваш, желаю, чтоб вы приступили к исполнению оного. Дай Бог, чтобы по сему было». Записка предавала анафеме недавних союзников. Австрия характеризовалась так: «Подвигаемая корыстью, ослепленная гордостью, отказавшись от всех, кроме химерических завоеваний» (здесь помета царя: «Чего захотели от слепой курицы!») зловредная Великобритания «угрозами, хитростью и деньгами» двинула державы против Франции (помета царя: «И нас, грешных»), завладела деньгами по всему свету, «присвоила себе право осматривать корабли всех земель». И Англия, и Франция нажились на войне, одна Россия вышла из нее без всякого прибытка и с потерей 223 тысяч солдат. Франция, прожив 10 лет «без закона и без правительства», предалась самовластью «иноземца Бонапарта», которому нужен мир, дабы утвердить себя «в начальстве», приобрести признательность народа и всей Европы. Ростопчин не тешил себя иллюзией насчет прочности миролюбивых устремлений Наполеона: «Бонапарт употребит покой внутренний на приготовления против Англии, которая своею завистью, пронырством и богатством была, есть и будет не соперница, а злодей Франции».

Положение России Ростопчин представлял в розовом свете: «Австрия ползает перед Вами, чтобы восстать против Франции»; «Бонапарт старается всячески снискать благорасположение Ваше для лучшего успеха и заключения мира с Англией». Следует не таскать для других каштанов из огня войны, а стать арбитром Европы: «Россия как положением своим, так равно неистощимою силою, есть и будет первая держава мира, и по сему самому ей должно недремлющим оком иметь надзор над всеми движениями и связями государей, сильных в Европе, дабы они сами собою или содействием подвластных держав чего-либо предосудительного России» не совершили.

В своем меморандуме Ростопчин уделил внимание и восточному вопросу: Турция, «расстроенная во всех частях», безнадежно больна и на грани развала. При случае можно приступить к ее разделу: «Россия возьмет себе Романею, Булгарию и Молдавию, Австрия – Боснию, Сербию и Валахию» (помета царя: «Не много ль?»). Франции предоставлялся Египет. «Грецию со всеми островами Архипелагскими учредить по примеру венецианских островов республикою», а «по времени греки и сами подойдут под скипетр российский» (помета Павла: «А можно и подвести»)[303]. Союз с Высокой Портой в записке представлялся конъюнктурной комбинацией, ориентация на «слабого соседа» перечеркивалась, допускался переход к откровенному экспансионизму без оглядки на то, к каким тяжелым последствиям это могло привести.

Меморандум Ростопчина не мог стать и не стал провозвестником нового курса во внешней политике России. Павловская дипломатия в известной степени восприняла высказанную еще Петром и Екатериной мысль об отсутствии у России антагонистических противоречий с Францией, «так как взаимно оба государства, Франция и Российская империя, находясь далеко друг от друга, никогда не смогут быть вынуждены вредить друг другу, то они могут, соединившись и постоянно поддерживая дружеские отношения, воспрепятствовать, чтобы другие своим стремлением к захвату и господству не могли повредить их интересам»[304]. Тезис сам по себе был превосходен и свидетельствовал о серьезных размышлениях об установлении прочного мира. Но он предполагал отказ и той, и другой стороны от далекоидущих территориальных притязаний, способных нарушить баланс сил на континенте. А ведь Наполеон занимался этим всю жизнь! Если же учесть «замечательную подвижность ума» Павла Петровича, то шансов на установление вообще какого-либо прочного и постоянного внешнеполитического курса не существовало никаких.

И все же завязавшаяся между монархом и консулом корреспонденция содержала немало примечательного. 18 (29) декабря 1799 года Павел в своем письме изложил некоторые важные постулаты: «Я не говорю и не хочу пререкаться ни о правах человека, ни о принципах различных правительств, установленных в каждой стране. Постараемся вернуть миру спокойствие и тишину, в которых он нуждается»[305]. Профессор А. З. Манфред счел эту фразу в устах самодержца «замечательной», поскольку республиканские принципы в ней признавались имеющими право на существование, и Павел высказывался против вмешательства во внутренние дела других государств. Он молчаливо смирился с произошедшими во Франции революционными переменами, Бонапарт допускался в сонм европейских властителей, но на определенных условиях, включавших отказ от дальнейших завоеваний. Царь и Ростопчин с позиций монархического легитимизма требовали возвращения Мальты ордену иоаннитов, «водворения Сардинского короля в его владениях», «неприкосновенности земель» Неаполитанского королевства, Баварии и Вюртемберга[306].

Все это было совершенно неприемлемо для Наполеона, и завязавшиеся переговоры забуксовали. От России в них участвовал вельможа