с матерью, а в полном расхождении их взглядов на методы правления. Свое совершеннолетие (1774 год) Павел отметил составлением записки «Рассуждение о государстве вообще, числе войск, потребных для защиты оного и касательно обороны всех пределов». Ознакомившись с ней, Екатерина поняла: сын собирается похоронить все, что она уже сделала или еще стремилась совершить, – отказаться от каких-либо завоеваний или союзов, отгородиться от мира цепью крепостей, превратить солдат в наследственную касту, бороться с продажностью чиновников и разболтанностью государственного аппарата с помощью иерархической субординации. Никакой выборности, ликвидация даже дворянских собраний, безоговорочное подчинение сверху донизу; монарх – единственный созидатель, толкователь и исполнитель законов. (Позднейшая формула: «Нет лутче образа правления как самодержавие, ибо соединяет в себе силу законов и скорость власти одного».)[284]. Безусловное подчинение царской воле, без сомнений и размышлений. Все это напоминало казарму в государственном масштабе.

На смену мудрой государыне, окруженной опытными советниками и блистательными генералами, ценившей людей умных и инициативных, но все же не успевшей или не посмевшей осуществить многое из задуманного, убоявшись крестьянских бунтов и гнева дворянства, пришел истеричный эгоцентрист. Формула: «Каждый человек имеет значение, поскольку я с ним говорю», а не сам по себе, делала ненужным обращение по делам государства к людям таланта и характера.

Стремительное возвышение брадобрея И. П. Кутайсова в графы символично: уж кто как не цирюльник ближе всех к самодержцу? Павел сумел сделать так, что все его деяния толковались современниками не в его пользу. «Царский гнев предстал истерикой душевнобольного, царская воля – манией идиота, царская милость – капризами деспота, царский суд – расправой тирана», – пишет его биограф[285].

Внешняя политика не терпит истерики, она требует от людей, ее осуществляющих, холодного рассудка, выдержки, умения выжидать, терпеть и маневрировать, принимать взвешенные решения, – всего того, чем Павел не обладал и в помине. Дипломатия не любит взрывчатого темперамента. Трудно уловить какую-либо последовательность (не говоря уже о системе) в деятельности Павла Петровича на сем хлопотливом поприще. Он начал с попытки восстановить мир на континенте, продолжил войной с революционной Францией и завершил подготовкой войны с Англией.

Конец XVIII столетия – самое неподходящее время для предоставления народу «отдохновения» от испытанных прежде «изнурений». В апреле 1796 года мало кому известный молодой генерал, корсиканец по происхождению Наполеон Бонапарт во главе 35-тысячной армии, плохо вооруженной и снабженной, вторгся в Италию и начал одерживать одну победу за другой. Итальянский фронт из второстепенного превратился в главный в противоборстве революционной Франции с вражеской коалицией. Сардинская армия сопротивлялась две недели, австрийцы держались почти год и подписали перемирие в марте 1797-го, когда французы двигались уже к Вене. На переговорах в Кампоформио генерал Бонапарт диктовал условия мирного договора Священной Римской империи германской нации. С ее уполномоченным Л. Кобенцлем он не церемонился и кричал ему в лицо: «Ваша империя – старая служанка, которая привыкла к тому, что все ее насилуют. Вы торгуетесь здесь со мной, а забываете, что окружены моими гренадерами». В гневе он швырнул на пол и разбил вдребезги драгоценный сервиз. По договору Австрия уступила Франции Бельгию, согласилась на проведение границы по Рейну и образование в Северной Италии Цизальпинской республики. В возмещение потерь Габсбургам передали Венецию, включая ее владения по Далматинскому побережью Адриатического моря. Париж расплачивался с Веной балканскими территориями. По ходу дел в том же 1797 году французы высадились на Ионических островах, находившихся на расстоянии ружейного выстрела от берегов Албании – в зоне непосредственных российских интересов. Галльские смутьяны претендовали на ту роль в регионе, которую Зимний дворец отводил себе. Бонапарт писал Директории: «Обладание Ионическими островами дает Французской республике возможность или сохранить Османскую империю, либо захватить ее часть». В Константинополе, хотя и не ведали об откровениях генерала, четко сознавали серьезность нависшей над державой опасности. И уж совсем здесь не подозревали, что неугомонный завоеватель вынашивает иной план, не менее зловещий.

10 декабря 1797 года Париж чествовал победителя. «Несметные толпы народа запрудили улицы… Экипаж генерала, сопровождаемый почетным эскортом, с трудом продвигался вперед – так плотно окружали его тысячи людей, выкрикивавших приветствия». Во дворе Люксембургского замка собралась элита республики. Приветствовавший триумфатора член Директории П. Баррас представил итальянскую кампанию как отмщение за покорение Галлии, учиненное Юлием Цезарем: «Он принес на нашу землю рабство и разрушение, Вы принесли его античной родине свободу и жизнь». Оратор скромно умолчал при этом, что Италия была разграблена, из нее были выкачаны миллионы на пополнение оскудевшей парижской казны и вывезены несметные сокровища искусства. Скептически отнеслись к торжеству лишь старые республиканцы: «Столько славы несовместимо со свободой»[286].

У членов Директории в душе зародилось сомнение: а останется ли своевольный Бонапарт, и в Италии мало прислушивавшийся к советам из Парижа, после обрушившейся на него славы генералом республики в подлинном смысле слова? Станет ли послушно подчиняться конституционной власти? Поэтому родившийся в голове у честолюбца план – предпринять экспедицию в Египет, чтобы оттуда добраться до Индии и нанести сокрушительный удар по Британской империи, – возражений не вызвал, хотя Египет входил в состав Османской державы, с которой у Франции уже более 200 лет, со времени Сулеймана Великолепного и короля Франциска I, сложились безоблачные отношения, что весьма способствовало средиземноморской торговле. Турция исправно служила южным звеном в сооруженном Людовиками Восточном барьере. А тут – открытый вызов старому другу и верному союзнику…

Правда, Бонапарт в письмах великому везиру представлял экспедицию совсем в ином свете: две империи, Российская и Габсбургская, «предварительно уже поделившие Польшу, вынашивают те же замыслы относительно Турции. В создавшихся условиях Блистательная Порта должна воспринимать французскую армию как преданную ей и готовую выступить против ее врагов»[287]. Но таковых тогда не существовало: Порта пребывала в условиях мира, и грубая стряпня Бонапарта с целью вовлечь ее в новый конфликт успеха не имела. Султан Селим III негодовал и в сентябре 1798 года объявил войну Франции. Директория сообщила Бонапарту, будто «сбитая с толку коварными советами и угрозами» Лондона и Петербурга Порта подняла оружие против «старого друга».

Вряд ли Наполеон нуждался в подобной информации, война уже шла. Солнечным утром 19 мая 1798 года грозный флот – линейные корабли, фрегаты, корветы, бриги – с 36-тысячной армией на борту снялся с якоря в Тулоне и взял курс на страну пирамид.

С высоты веков египетский поход представляется грандиозной авантюрой. Громадный флот был разгромлен знаменитым впоследствии адмиралом Г. Нельсоном в сражении у Александрии, и армия Бонапарта оказалась отрезанной от Франции. После внушительных побед в битве при пирамидах и других боях, попытка Наполеона пробиться через Сирию