внимание на следующие три.

А.И. Герцен предложил термин «реализм»

«для обозначения универсального направления, возвышающегося над идеализмом и материализмом, и синтезирующего их положительные тенденции в единой системе» (Холодный 2004: 247).

«Именно Гегель вслед за Спинозой возвышается над материализмом и идеализмом и создает „обескровленную“ потенциальную соборную феноменологию в структуре рациональных понятий» (там же: 255).

Что же касается принципа «восхождения от абстрактного к конкретному», то в соборной терминологии, родоначальником которой был А.С. Хомяков, его можно сформулировать как

«восхождение от иррационального синкретического универсализма к рационалистическому понятийному универсализму» (там же: 257),

т.е. из точки концепта к понятию.

Автор выражает надежду, что в третьем тысячелетии будет доминировать секулярная соборная феноменология в окружении сциентизма (позитивизма справа и иррационализма (экзистенциализма) слева (там же: 269). Действительно, куда без них – без научного знания и без веры.

5. Александр Иванович Герцен

(1812 – 1870).

Представитель другого направления

Герцен как западник своим ярким умом и темпераментом отчасти заслонил многие суждения славянофилов.

«К концу XVIII века в тиши кабинетов, в головах мыслителей готовился такой же грозный и сильный переворот, как в мире политическом» (Герцен 1954: 113).

В логическом развертывании коллективного сознательного

«разум, действуя нормально, развивает самопознание» (там же: 110),

которое и создает философию как науку о всеобщем – в противопоставлении частным фактам. В свою очередь,

«философия снимает логикой личность и предмет, но, снимая, она сохраняет их. Философия есть единство частных наук, они втекают в нее, они – ее питание» (там же: 101).

Правда,

«философия, что бы ни принялась оправдывать, оправдывает только разум, т.е. себя» (там же: 203),

однако делает это под присмотром научных фактов:

«Факты и сведения представляют необходимые документы производимого следствия, – но суд и приговор впереди: он оснуется на документах, но произнесет свое. Факты – это только скопление однородного материала, а не живой рост, как бы сумма частей ни была полна» (там же: 103).

Так обосновывается высокая роль философии в познании, и значение мысли (идеи, понятия и т.д.) признается выше, чем значение «голых фактов».

Герцен согласен с Гегелем в том, что только с Декарта начинается настоящее отвлеченное мышление в понятиях (там же: 242), и Декарт – отец новой науки, в противоположность Бэкону представивший значение мысли в развитии научного знания. Гегельянец Герцен тонко обнаруживает у Гегеля противоречие:

«Гегель начинает с отвлеченных сфер для того, чтобы дойти до конкретных; но отвлеченные сферы предполагают конкретное, от которого они отвлечены» (там же: 119).

В «Письмах об изучении природы» (1844 – 1846) Герцен показывает начало новой европейской философии:

«Восстание против Аристотеля было началом самобытности нового мышления. Не надобно забывать, что Аристотель Средних веков не был настоящий Аристотель, а переложенный на католические нравы; это был Аристотель с тонзурой» (там же: 98).

Вообще, по мнению Герцена,

«уважение, хранящееся из века в век к древним философам, основано на том, что их никто не читает; если бы добрые люди когда-нибудь их развернули, они убедились бы, что Платон и Аристотель точно так же были поврежденными, как Спиноза и Гегель, говорили темным языком и притом нелепости» (там же: 172).

Такое непочтительное отношение молодого философа к классикам объясняется доверием к Декарту и к его французскому концептуализму. Когда в наличии имеется понятие, синкретически «темный язык» символов и образов уже не устраивает: «это – схоластика и с тем вместе ложь». Герцен выступает против поклонников позитивизма,

«потерявших дух за подробностями и упорно остающихся при рассудочных теориях и аналитических трупоразъятиях» (там же: 9).

«Я ненавижу абстракции и не могу в них долго дышать <…> Абстрактность и формализм приводят его (Гегеля. – В.К.) к результатам страшным <…> У нас не может быть науки, разъединенной с жизнью: это противно нашему характеру…»

– подобными словами пестрят работы Герцена. Он все-таки концептуалист, утверждая, что

«материалисты никак не могли понять объективность разума» (там же: 301);

или так:

«Одна из отличительных характеристик нашего века состоит в том, что мы всё знаем и ничего не делаем» (там же: 267)

– «всё знают» именно концептуалисты, умело владеющие уже известными понятиями и направляющие их на понимание «слова и вещи».

Однако и

«дух, мысль – результаты материи и истории» –

«мысль в начале логического процесса – именно способность отвлеченного обобщения; конечное и определенное достигает в мысли бесконечности, неопределенной сначала, но определяющейся целым рядом форм…» (там же: 153).

Но всё же

«логика – разумнее, история – человечественнее» (там же: 129).

Понятие развивается из идеи. Платон

«исторгает родовое для того, чтобы спасти его от круговорота временного существования <…> Всеобщее, родовое, схваченное в мысли, Платон называет идеей» (там же: 172).

До Канта идея – название слишком многих явлений:

«…под словом идеи Локк и другие разумели всякую всячину: понятие, всеобщее, мысль, образ, форму, даже впечатление» (там же: 293),

хотя уже у Лейбница

«монада есть уже в некотором смысле понятие» (Герцен 1948: I, 302),

«но понятие не прежде раскрывается, как перейдя весь путь мысли» (Герцен 1954: 178).

«Высшая честность языка не токмо бежит лжи, но тех неопределенных, полузакрытых выражений, которые как будто скрывают вовсе не то, что ими выражается. Напротив, она стремится вперед высказать как понимает и предупреждает не истинное толкование»

– так Герцен понятие ставит выше символа.

«Мы так привыкли к слову, что забываем величие этого торжественного акта вступления человека на царство вселенной» (там же: 131).

В результате

«предрассудки, с которыми мы выросли, образ выражения, образ понимания, самые слова подкладывают нам представления, не токмо не точные, но прямо противоположные делу. Наше воображение так развращено и так напитано метафизикой, что мы утратили возможность бесхитростно и просто выражать события мира физического, не вводя самым выражением и совершенно бессознательно ложных представлений – принимая метафору за самое дело, разделяя словами то, что соединено действительностью» (Герцен 1948: I, 315).

Таким образом, Герцен целиком русский мыслитель со всем грузом своих мнений, идей и представлений, а также предубеждений. В его трудах просматриваются представления о «правде жизни»,