Даже самые твердые консерваторы махнули рукой, все равно мы уже в предсингулярье, скоро начнется полная переделка наших тел, многие секс вообще из жизни исключат, оставив его животным, а сами сможем получать радости и повыше, и поизысканнее, и помощнее.

Так что Мариэтта просто помнит, что пока что вынужденно живет в этом теле. Потому и приходится отзываться на биологический зов организма: кормить, выводить отходы и удовлетворять сексуальные потребности, но потом можно будет постепенно, сперва по частям, заменить на что-то более совершенное.

Над этим в поте лица пашут, мелькнула у меня мысль, «Скальгрим», «Гиацинт» и еще сотня подобных им корпораций. Стараются опередить друг друга всеми способами, ибо тому, кто придет к финишу первым, - не просто пряник, а все пряники. Или по меньшей мере на выбор.

Мы помним чемпионов, а тех, кто пришел вторым на долю секунды позже, уже никто не знает, потому и такая борьба, когда подсматривание, подслушивание, похищения, даже убийства, только бы притормозить конкурента…

Всевозможные девайсы управляют протезами, а вот- вот более мощные чипы вживят в мозг, где смогут неизмеримо усиливать возможности человека… что уже перестанет быть человеком.

После душевой я вытерся и, одевшись, сел на диван к телевизору, но включать не стал, а Мариэтта позвала с кухни:

- Готов?

- Уже раздеваюсь, - крикнул я.

- Все мужчины дураки, - заявила она. - Я спрашиваю, готов к ужину?

- Тогда одеваюсь, - ответил я, не поднимаясь с дивана.

- Это необязательно, - крикнула она. - Здесь тепло.

- А костюм? - спросил я с достоинством. - А галстук?… Раньше всегда переодевались по сигналу перед обедом и перед ужином.

Она громко фыркнула.

- Ну да, тогда и в постель одевались.

На обеденном столе на двух просторных тарелках победно пламенеют большие куски мяса на широких листьях какого-то бурьяна, который придется съесть, теперь это модно, а еще там масса оливок, которые у нас упорно называют маслинами, ломтики мандаринов, хурма и какие-то мелкие орешки.

Мариэтта смотрит гордо, это значит, надо выдавить какую-то похвалу, я промямлил с натугой:

- Ого, как красиво!… И наверное, вкусно. У меня уже слюнки текут… классные сиськи…

Она вскинула брови.

- Что-что?

Я сказал виновато:

- Прости, нечаянно на тебя посмотрел. Это что за орешки?

- Гагарма, - ответила она. - Их недавно сконструировали. Ген от миндальных, ген от волоцких, пару генов от кедровых… Тебе в самом деле нужен состав, химик?

- Мне только ты нужна, - сказал я великодушно. - Ишь, как готовишь. Это же главное для женщины, верно?… Еще бы научилась вышивать крестиком… цены бы тебе не было.

- Кота заведи, - посоветовала она.

- Зачем?

- Говорят, умеют вышивать.

Я отмахнулся.

- Взрослого не хочу, а котенка пришлось бы обучать самому. А это, говорят, не легче, чем что-то объяснять женщине. Я такого лучше за хвост и о стену.

Она буркнула:

- Хорошо, у меня хвоста нет. А вот у тебя есть.

- Мир, - предложил я. - Не будем друг друга о стенку. Подеремся лучше в постели.

- Перед сном, - согласилась она, - это необходимо для здорового цвета лица.

- Я позабочусь о твоем здоровье, - пообещал я.

Она посмотрела на меня внимательнее.

- Вот снова что-то в твоем лице… это новое… С чего бы стал заботиться? Я же могу привлечь за сексизм!… Забота о женщине - это по-мужски оскорбительный и оскорбляющий намек на неравноправие полов.

- Неужели ты меня выдашь оккупантам? - спросил я жалобно.

- На первый раз прошу, - ответила она. - Сама накажу после ужина.

- Ну вот, - сказал я, - вам можно, а нам нет…

- Именно, - подтвердила она. - Мы должны отыграться за все тысячелетия неравенства, а вы должны чувствовать постоянно вину перед нами и выплачивать репарации.

Ужин в самом деле удался. Даже я, равнодушная к еде скотина, как и положено настоящему мужчине, и то ощутил некое удовольствие, из-за чего и съел, как мне кажется, лишнего.

Принял еще раз душ, а то упрел за столом, и рухнул в постель. Мариэтта пришла на пару минут позже, влезла под одеяло, уже настроенная на улучшение цвета лица, как вдруг вскрикнула:

- А это что еще?

Я приподнял голову, ящеренок с трудом уцепился за свисающий край одеяла, но забрался по нему на постель быстро и, подпрыгивая бодро, поспешил к нам.

- Это Яшка, - пояснил я. - Бедненький…

Она сказала сердито:

- Как такое чудовище может быть бедненьким?

Яшка подошел по ней и, встав на груди всеми четырьмя лапами, уставился в нее по-детски большими и серьезными глазами.

- Матери и уродливых детей любят, - ответил я обвиняюще. - Нет в тебе материнского инстинкта!… Ты сама чудовище, если тебя не тянет ухватить его и тискать, целовать, ласкать, щекотать…

Она попробовала спихнуть его из-под одеяла, но Яшка, цепко вгоняя коготки в мягкую ткань, удержался в этот шторм и победно пробрался в ложбинку между нами, где и затих, довольный и счастливый.

- Ну и урод, - сказала она с отвращением. - Что-то вообще допотопное. Зачем ты его завел?

- Для красоты, - объяснил я.

- Чего-чего?

- Я эстет, - объяснил я. - Мне для развития души необходимо прекрасное и возвышенное начало. Желательно еще и кончало. Земное уже есть рядом под одеялом, а это существо для души и тонкой изысканности стиля в туманной зыбке образа.

- Ничего не поняла, - отрезала она. - У тебя инсульта не было?… А то мелешь такую чушь. Тебе нельзя мозгами перенапрягаться, они у тебя слабые. Чего твой урод сюда прилез? Тебе что, жалко бросить ему тряпочку у порога?

Я ответил со вздохом:

- Он еще маленький, считает нас папой и мамой. Вот и жмется к родителям. К тебе даже вроде бы больше…

Она приподняла голову, оглядывая бедного дракончика с нескрываемым отвращением.

- Ничего подобного. Это просто тропизм.

- Значит, ты теплее, - сказал я и протянул к ней под одеялом руку, - вообще-то да, он прав, особенно в отдельных местах…

- Он на меня смотрит, - сказала она. - Я не могу так. Словно в общественном месте! Я девушка скромная.

- Мы эту проблему решим, - пообещал я. - Сейчас я его просто укрою…

Она с недоверием смотрела, как я набросил на дракончика свою майку, подоткнул с боков, чтобы не дуло, и он сразу довольно засопел в своей пещерке.