вечерам за травой ездили: солнце, бывало, сядет, за речкой в сыром лугу коростели кричат, с деревни слышны в вечернем воздухе неясные голоса. Она стоит на телеге, а он, с расстегнутым воротом рубашки, с сухими, нажженными за день солнцем волосами на макушке и мелкими капельками пота на бритой верхней губе, поддевает вилами скошенную сырую, пахучую траву и бросает ей на воз в руки. Потом он ведет лошадь в поводу, а она лежит на возу с травой, жует былинку и знает, что после ужина усталые от жаркой работы, но бодрые и веселые, пойдут босиком через двор спать в сарай на свежем сене. Зайдет гроза от бесшумно надвинувшейся летней тучи, молния будет вспыхивать в щели ворот, и в свежем воздухе сильнее запахнет сеном и кумачом ее сарафана…

А теперь все насмарку…

И она чувствовала, что способна сейчас на все.

Но когда она в густой толпе вышла из вокзала, то почувствовала себя потонувшей, затерявшейся среди большого города. Ей нужно было сейчас же налететь на него ураганом, высказать ему все, а тут пришлось ходить и спрашивать, как проехать на ту улицу, где он жил. Катерине показали трамвай, но она, взявши билет, не догадалась спросить, когда ей выходить, и сидела до тех пор, пока не приехали куда-то на конец города.

Пришлось обратно ехать, а потом ходить и спрашивать, где такой-то номер дома, так как сама была неграмотная. Ей укажут вперед, — она пойдет и все совестится еще раз спросить, а когда спросит, — оказывается, что она уже прошла мимо, и приходится возвращаться назад.

Она шла, все прибавляя шагу, и только думала о том, что пока она тут будет ходить, они из дома уйдут куда-нибудь.

Когда она нашла нужный номер дома, с огромными дверями и отсвечивающими в них стеклами, оказалось, что двери всех квартир заперты, и нужно было стучать или звонить. А куда звонить, как угадать, в какую дверь к нему идти?

— Тетка, ты что тут тыкаешься? — спросил ее какой-то человек в фартуке, со стамеской в руке.

Катерина сказала.

— Нет его тут, не живет.

— Как не живет? Матушки, что ж я теперь буду делать?!

Денег у нее была одна рублевка, завязанная в уголок платка. Этого не хватит на обратную дорогу.

Но в это время вышла из двери под лестницей старушка с ведром и мочалкой и, узнав, что нужно, сказала, что Андрей Никанорыч переехал на дачу. Туда нужно ехать по железной дороге.

Катерина так обрадовалась, что нашла его след, что почти бегом выбежала из подъезда. От радости она не расспросила толком, и вышло так, что когда она приехала в дачную местность, то улицу знала, а номера дома не знала.

Приближался вечер, заходила туча. А она бегала из конца в конец улицы, спрашивала и никак не могла найти. В руках у нее был узелок с черными лепешками. Почему она их взяла, не помнит. Ехала скандал мужу делать, а по привычке, должно быть, захватила гостинчика — черных, замешанных на юраге ржаных лепешек.

Денег оставалось всего одиннадцать копеек. Место неизвестное, ночь подходит, ветер поднимается. А она, с потным растерянным лицом, мечется по травянистой дачной улице, с высокими редкими соснами по сторонам, и в отчаянии всплескивает руками, в одной из которых у нее болтается узелок с лепешками.

И в тот момент, когда, потерявшись, в последней степени отчаяния и страха, повернула в какой-то переулочек, за решеткой палисадника она увидела такую знакомую, такую родную макушку с сухими волосами. Это он, Андрей, сидел на корточках около грядки в расстегнутом френче и что-то копал в земле. Катерина только вскрикнула:

— Андрюшечка, голубчик!..

Бросилась в калитку и, когда Андрей, удивленный, приподнялся от грядки, она обхватила его руками и прижалась головой к его груди, не в силах удержать слез.

— Глянь?.. Откуда ты? С неба, что ли, свалилась? — спросил удивленно и обрадованно Андрей.

Катерина не могла ничего ответить и только сказала:

— Испужалась дюже… Думала — совсем не найду. Целый день искала, все нету. Батюшки, куда деваться!..

И она опять заплакала.

— Да чего ты, чудная?..

Она, засовестившись, утерла глаза обратной стороной ладони и улыбнулась виноватой улыбкой. Потом сейчас же вспомнила, зачем она приехала. Но после всего того, что произошло, когда она к нему кинулась, как к своему спасению и прибежищу, да еще заплакала у него на груди от радости, невозможно было начать скандал и перейти от радостных слез к крику.

И потом она, увидев его знакомую макушку в огороде, каким-то неожиданным, чудесным образом, ощутила в груди такую радость, какой никогда не знала, даже тогда, когда ездили они с ним за травой и спали в сарае.

А он совсем не выказал того, что можно было ожидать от него, от мужа, к которому приехала брошенная жена, баба из деревни, в кумачовом сарафане, когда он тут ходит в брюках и во френче да еще живет на даче.

Она не уловила в его лице и голосе ни малейшего оттенка неприязни и раздражения: он был спокоен, так же, как прежде, скользила чуть-чуть покровительственная ласка, в особенности, когда он сказал:

— Чего ты, чудная? Ну, пойдем, самовар скажу поставить.

Он пошел вперед по дорожке к новенькому домику, окрашенному в свежую желтую краску, стоявшему около забора среди срубленных пней.

Но по дороге остановился и крикнул проходившему человеку в пиджаке:

— Иван Кузьмин, в город надо завтра послать за товаром. Я записку напишу!

И по тому, как он обратился к этому человеку, и по тому, как тот, внимательно выслушав, сказал: «хорошо», Катерина почувствовала, что он и тот же — умный, хозяйственный и добрый — Андрей, и чем-то другой, от которого зависят люди, который распоряжается и приказывает в этом чужом, незнакомом месте так же, как он это делал дома. И так просто и спокойно, как будто иначе это и не должно было быть.

Она подходила к домику с замиранием сердца. Он ничего ей не сказал об этом. Вдруг она сейчас встретится с тою. Наверное, наряжена в платье, как барыня. И Катерина невольно взглянула на свой праздничный сарафан и почувствовала, как горячая волна крови от стыда за свою деревенскую одежду прилила к щекам.

II

Когда они вошли в просторную комнату домика с новыми сосновыми стенами и перегородками, первое, что она увидела, — это две кровати. У нее так забилось сердце, что ноги вдруг ослабели и подогнулись было, а в горле все пересохло.