Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Потому что, – ответила я, – надо к чему-то стремиться. Если ты не хочешь стать лучшим в своем ремесле, какой тогда смысл? Если ты стремишься к величию, но раз за разом оступаешься, пускай. У тебя хватило смелости попробовать. В такой неудаче есть благородство. Но что благородного в том, чтобы довольствоваться посредственностью? Так в любой профессии: будь я дантистом, я бы из кожи вон лезла, лишь бы стать лучшей в своем деле, и не остановилась бы, пока себе бы этого не доказала.
– Ты правда так на это смотришь? – спросил Виктор.
– Я только что все тебе объяснила.
Виктор испустил свой фирменный снисходительный вздох.
– “Пока себе бы этого не доказала”.
– Да.
– Интересное уточнение, не находишь?
– Да нет, в общем.
Он что-то записал.
– Пожалуйста, перестань вертеться, – попросила я, держа кисть над альбомом. – Когда ты делаешь пометки, у тебя наклон головы меняется. И на нее по-другому падает свет.
– Постараюсь не двигаться.
– Вот и хорошо. Иначе на портрете получишься странно.
– Я всегда получаюсь странно. – Виктор занял прежнее положение. – Как ты считаешь, есть что-то конкретное, что ты хотела бы себе доказать с помощью живописи?
– Не знаю. Возможно.
– Попытайся это описать.
– Ну я не знаю, Виктор. Зависит от картины.
– По-моему, ты уклоняешься от ответа.
– Какая проницательность.
В кои-то веки он не попытался вывести меня на чистую воду.
– Ладно, вернемся к этому потом. – Он снова черкнул что-то в блокноте. – А какие чувства вызывает у тебя то, что ты пишешь сейчас?
Я ткнула кистью в размякший квадратик красного кадмия.
– Эта ерундень? – Тон нужно было сделать посветлее. Я смешала краску с капелькой воды на откинутой крышке коробки. – Трудно сказать.
– Пожалуйста, попробуй.
Я не поднимала головы от альбома. Красным кадмием точечно прошлась по ковру со странными узорами, висевшему у Виктора за спиной, добавила алых бликов на окнах и стеклянной поверхности стола.
– Честно? Наверное, это самая скучная вещь, какую я когда-либо писала, и я бы с удовольствием сожгла ее перед уходом, чтобы никому никогда не пришлось на нее смотреть.
– Понятно, – сказал Виктор, делая пометку. Затем скрестил руки на груди. – Я спросил о твоих чувствах, а ты обрушила на меня тираду. Не хочешь отвечать искренне, давай тогда разойдемся по домам.
– Перестань двигаться. Ты портишь композицию.
Виктор откашлялся.
– Элли, давай уже посерьезнее.
Я швырнула альбом на пол:
– Ну ладно. – Краска еще не высохла и от удара потекла: паутинка прожилок от центра рисунка к краям. – Если ты о тревоге, нет, я ее не испытываю, да и с чего бы. Я могу весь день малевать такие вот картинки как раз потому, что это не более чем малевание. Эмоциональной связи с процессом тут нет. Ты только не обижайся, но нарисовать тебя акварелью на скорую руку – это никакая не заслуга. Во всем этом упражнении просто нет смысла.
– Но ты же пишешь. А это чего-то да стоит.
– Я вижу, чего ты хочешь добиться. Правда. Но с этим портретом как со всем, что я в последнее время стряпаю для Дулси, – я могу его закончить, и ты можешь повесить его на стену и говорить, что это моя работа, но от меня в нем ничего нет. Это не искусство, это просто декор.
– Можно взглянуть?
Я пожала плечами.
Виктор встал с кресла, размял ноги и поднял с пола альбом. Работа заняла у меня меньше двадцати минут. Он задвинул очки на переносицу, поднес рисунок к свету и принялся молча изучать, словно пытаясь установить подлинность давно утерянной реликвии. Затем сказал:
– Если это декор, значит, я плохо разбираюсь в искусстве. Можно я оставлю его себе?
– Да забирай. – Я протянула руку: – Пара сотен – и он твой.
– Оплата услугами психотерапевта.
– Вот жмот, – сказала я, и он позволил себе смешок.
Усевшись в кресло с портретом на коленях, он несколько секунд любовался им, а затем повернул ко мне:
– Почему ты нарисовала меня именно так, если не секрет?
– У меня не очень получаются лица.
– Элли, посерьезнее… Пожалуйста.
Я ходила к Виктору уже полгода. Мне стоило титанических усилий просто записаться на прием и еще большего труда – прийти на первый сеанс. Но я это сделала – в надежде сохранить хоть частичку себя прежней, а Дулси с радостью взяла расходы на себя. Когда я сказала, что хочу пойти к психотерапевту, вместо того чтобы сделать в работе перерыв, она откликнулась на мое предложение с ожидаемым энтузиазмом: “Ой, конечно-конечно… Замечательная идея. Ты уже выбрала к кому?” Я объяснила, что смогу довериться только Виктору Йеилу. “Ну, раз тебе это нужно, – ответила она. И следом: – Значит, январь еще в силе?” Раз уж я решила поступиться своими принципами, чтобы умилостивить “Роксборо”, почему бы не извлечь из этого пользу, подумала я, к тому же Виктор был так уверен, что сумеет мне помочь.
Его контора находилась на четвертом этаже георгианского дома на Харли-стрит. Обстановка там была довольно казенная: обшитая дубовыми панелями приемная с мешаниной разномастных стульев, а позади стола секретарши – дверь в величественный кабинет Виктора, где препарировались все мои проблемы. Я знала, что он очень гордится своим кабинетом. Бордовый ковер, комод красного дерева (загораживающий почти весь свет из большого окна), мягкая мебель с замшевой обивкой, сдвинутая аккуратной буквой Г. Между диваном и креслом Виктора – низкий кофейный столик с шахматной доской, резные мраморные фигурки расставлены по местам. На книжных полках собраны редкие тома и таинственные чужеземные артефакты, на стенах висят тусклые литографии, а по соседству с ними – два туземных ковра и многочисленные дипломы об образовании с золотым тиснением. Зная, как дороги Виктору все эти детали, я включила их в портрет.
В начале сеанса он вручил мне базовый набор акварельных красок, кисть и банку с водой. “Если ты не против, сегодня мы попробуем кое-что новенькое. – И он предложил, чтобы весь следующий час, пока мы будем беседовать, я рисовала его портрет. – Я сяду где обычно и постараюсь не двигаться, а ты рассказывай и работай. Посмотрим, что из этого выйдет”.
И вот теперь он держал в руках готовый рисунок и просил его логически обосновать. Я не знала, с чего начать. В психотерапии многое приходилось делать наугад – все равно что водить мокрым пальцем по ободку бокала, снова и снова, пока не добьешься звуков, которые можно назвать музыкой.
– Самое удивительное в том, – сказал он, – что на этом портрете меня даже нет. Почему?
Я и правда намеренно убрала Виктора с картины. К акварели прилагалась баночка маскирующей жидкости, и, прежде чем писать красками, я замазала его силуэт. Заполненность кабинета была передана в размытых деталях, вплоть до далеких крыш в окне у Виктора за спиной, до заснеженной ленты Харли-стрит, но сам Виктор был лишь белой дырой на бумаге, формой без содержания.
– Но все равно понятно, что это ты, – сказала я.
– Так ты меня видишь, Элли? Пустая скорлупка? Безликая фигура?
– Нет. Ну что ты несешь. Я написала тебя так, потому что… – Я запнулась. Как объяснить, откуда мне в голову пришла эта идея? Я попыталась, но вышло неубедительно: – Не знаю, я просто подумала, что
