Эвакуировала. Именно так выразился врач. Чудовищный термин, напрочь лишенный сострадания, и все же он очень точно описывал, как я себя чувствовала долгое время после: так, будто я – это угроза, от которой надо сбежать. Неужели правда можно оплакивать то, чего никогда не желал? С одной стороны, я втайне мечтала избавиться от бремени Уилфреда Сёрла и раз или два прикидывала, способна ли я броситься с лестницы, чтобы все произошло. Разумеется, эти порывы заглушал другой голос, вещавший жалкие ценности, что ребенка надо вы`носить, полюбить и вырастить достойным членом общества назло отцу. Но факт остается фактом: я осознанно выбрала жар кальдария – это была не случайность и не оплошность, – наверное, поэтому я и впала в такой ступор, что не могла оторвать голову от подушки. У меня уже не получалось винить в своих бедах Уилфреда Сёрла. Я пошла на это осознанно, и не было мне прощения.

Видимо, Дулси рассказала Аманде Йеил, что я в лазарете, а может, новость дошла до Виктора другим путем. Так или иначе, вскоре после завтрака в последний день плавания он заглянул в мой зашторенный закуток с портфелем в руках.

– У меня для вас подарок, – объявил он, кладя на прикроватный столик незапечатанный конверт. Я сразу увидела, что в нем. – Необязательно открывать прямо сейчас, – добавил он, но я открыла.

Внутри лежала самодельная открытка с надписью “Поправляйтесь!” синим карандашом. На грязноватом рисунке был изображен Калл-Экс, пролетающий над небоскребами Нью-Йорка. На обратной стороне взрослой рукой было написано: “Ваш супердруг Джонатан”.

– Спасибо. Очень мило с вашей стороны.

– Это не моя инициатива. Честно говоря, я боялся, что открытка вас расстроит. Я долго думал, приносить ее или нет.

– Я рада, что принесли.

– Наш мальчик очень настаивал. Мэнди повела его в бассейн, чтобы чем-нибудь занять. Он умолял взять его с собой, но я решил хотя бы от этого вас избавить.

При мысли о том, чтобы снова поговорить с мальчиком о комиксах, я впервые за много дней ощутила подобие радости.

– Да нет, привели бы, я совсем не против.

– Он будет счастлив, что открытка вам понравилась. Сто лет над ней корпел. Можно?.. – Виктор указал на стул возле кровати и, не дожидаясь ответа, уселся и положил на колени портфель. – Надеюсь, вы не возражаете, что я вот так вот к вам пришел. Я слышал, вы приуныли, и просто… Просто хотел вас поддержать. Это нормально, что у вас сейчас подавленное состояние.

– Спасибо за участие, – сказала я и отвернулась – что угодно, лишь бы не видеть этот сочувственный взгляд. Я его не заслужила.

– Послушайте, – осторожно начал Виктор, – если я переступаю черту, так и скажите, но меня все утро беспокоила одна деталь.

Я молча повернула голову в его сторону.

– Вы пили болотную мяту, – сказал он. – От укачивания.

– Да.

– Хм-м… – Он забарабанил пальцами по портфелю. – А много?

– Господи, Виктор, я не знаю. Какая разница? – Я надеялась, что слегка обиженный тон мне удался.

– Просто есть мнение, что в больших дозах она обладает определенными побочными эффектами. – От его пальцев по кожаному портфелю шла рябь. – Мяту вам порекомендовала Дулси, но вот знала ли она об этом?

– Я уверена, что нет.

– Нет, разумеется, нет. Я не имел в виду… Неважно. – Он окинул взглядом комнату: – Неплохо у них тут все оборудовано.

– Это лазарет. Они всюду одинаковые.

– О, отнюдь. Видели бы вы, в каких палатах я проходил обучение.

Мы были совершенно одни. Виктор был единственным, кого я видела за последние двенадцать часов, не считая Дулси, врача и медсестры, и, думаю, он об этом догадывался.

– Виктор, если вы не против, я хотела бы отдохнуть.

Но он не собирался отвлекаться и никуда не спешил.

– Это абортивное средство, вот я к чему. Так, во всяком случае, считается. Этому нет медицинского подтверждения, и все же… – Поправив очки мизинцем, чтобы не сползали, он поднялся на ноги и так долго стоял у моей постели, что мне показалось, сейчас он поцелует меня в лоб. – Все утро это не давало мне покоя. Зачем вам пить болотную мяту? И как я раньше не заметил… – Он недоуменно рассмеялся. – Номер, который я вам дал, выкиньте его. Этот парень вам не подойдет. Слишком фрейдистский подход.

– Что?

– Я серьезно. – Он положил портфель в изножье кровати, щелкнул замочками и принялся рыться внутри. – Я хочу, чтобы вы записались ко мне, когда вернетесь в Лондон. Это займет время, но, думаю, я сумею вам помочь.

– С чем?

– У вас тревожная депрессия. – Он бросил на меня взгляд. – Я не о вчерашних событиях, а о том, что было до этого. Если вы не разберетесь со старыми бедами, то никогда не примиритесь со своей утратой. Я не желаю быть просто сторонним наблюдателем.

И он продолжил рыться в портфеле. Я будто снова оказалась на грязной кушетке в кабинете Генри Холдена.

– Я же сказала, не нужен мне психиатр. У меня есть живопись.

– Неужели?

– Извините, что лишаю вас работы, но я привыкла справляться с переживаниями именно так.

– И хорошо у вас получается?

– Не надо меня поучать.

Он покорно кивнул.

– Только в последнее время вы ничего не пишете или, во всяком случае, ничего не заканчиваете. Вы сами мне сказали. – Наконец он перестал возиться и захлопнул портфель. – Боюсь, визитные карточки у меня закончились. Придется так… – Он вырвал страницу из блока рецептурных бланков и протянул ее мне: – Надеюсь, вы отнесетесь к этому серьезно.

Д-Р ВИКТОР ЙЕИЛ, врач-психиатр, ЧККВ[37].

– Нельзя доверять человеку с буквами после фамилии, – сказала я. – Так говорил мой отец.

– Давайте так. – Виктор защелкнул портфель. – Если не начнете прыгать с небоскребов, я расскажу вам, что они означают. Ну что, могу я рассчитывать, что вы запишетесь на прием?

4

На фабрике моя мать каждое утро отбивала карточку на контрольных часах, а затем считала время до конца смены, когда можно будет отбить карточку снова. Окончив школу, она всю жизнь занимала одну и ту же должность, а ей уже было под шестьдесят, и если об удовлетворенности человека можно судить по тому, сколько он жалуется, то мама получала от своей работы огромное удовольствие.

На верфях “Джон Браун энд компани” мой отец ежедневно сдирал кожу на костяшках, проконопачивая суда с мужчинами, которые были ему как братья, – с теми, кого он приглашал за наш обеденный стол, кому одалживал наши сбережения на черный день. Он стер каждый позвонок в спине, сломал несколько ребер, заработал “расколотую голень” и все равно трудился сквозь боль, из смены в смену, за ничтожную плату, без гарантий на будущее.

Я никогда не смогла бы объяснить родителям, как меня восхищает их упорство. Они в поте лица трудились ради чужого блага, понимая, что этот труд никто не заметит. Отец никогда не пересекал океан на судне, которое построил с товарищами, да не очень-то и хотел: по его разумению, покидая верфь, корабли погибали. Мать никогда не ходила по рядам в универмагах, где продавались ее швейные машинки, зато приносила домой коробки бракованных иголок – подшивать занавески и платья соседским девочкам для первого причастия.

Трудно сказать, сколько решимости я унаследовала от родителей. Иногда я ощущала в себе отцовскую энергию