Стучались, стучались, да никто к ним не вышел. Порешили дверь высадить, в которой вчера еще молодой дровосек петли чинил. Высадили дверь, вбежали в дом. Стоят, по сторонам оглядываются — черную кошку ищут. А кошки-то и нет…

Хотели в комнаты бежать, да не успели. Вышла к ним старушонка, сухонькая такая, маленькая да безобидная.

— Чего, — говорит, — вам надо? Что ж вы честных людей среди ночи беспокоите?

Народ опешил. Даже Ермилиха слова вымолвить не смогла. Кто-то додумался спросить, где Ворожейка, а старушонка ответила:

— В город уехала внученька. А я — бабка ее. По отцу.

Так и разошлись ни с чем. А старушонки на следующий день и след простыл. Не вернулась и Ворожейка, ни через день, ни через год. Молодой дровосек совсем пригорюнился, целыми днями пропадал в лесу, домой возвращался затемно, только заночевать. Так и не женился, бедолага, по Ворожейке своей сох…

Ровно через год вернулся в деревню дед Никифор. Как узнал через соседей, что приключилось, сел на крыльцо и заплакал.

— Что ж, вы, — говорит, — наделали? Как же вы не поняли? Ворожейка всю свою силушку вам отдала… Дар-то бабкин, ведьмовство, для того только приняла, чтобы нам, горемычным, помочь… Потому и была она днем девкой-красавицей, а ночью — старухой немощной. Не под силу было бедняжечке всех нас своими щедротами одаривать. Сил для себя не осталось… Ежели б Ворожейка кривые дела вершила, прожила б она куда дольше. Да не смогла бы она. Душа слишком добрая…

Плакал дед Никифор, сидя на крыльце. Зарыдала и мать дровосека. Поняла, что не ведьмовство ее сына приворожило, а добрая Ворожейкина душа. И что такой души в деревеньке этой больше не сыщется…

— Уже никто не помнит, как раньше называлась деревня, но с тех пор стали звать ее Ворожейкой… Хоть так искупили свою вину жители деревни… — закончил дед. — А дом-то наш как раз и есть Ворожейкин. Может, потому он нам так дешево и достался, что до сих пор деревенские эту легенду помнят…

Вообще-то я не особенно верю во всякие предания, но слушал деда как завороженный. Рассказывать он у нас мастер, правда, не все это ценят. Вот мама, например, не ценит. Меня всегда поражало почему. Ведь она пишет статьи почти о том же, о чем рассказывает дед…

— Семен Арсеньевич, ну хватит детей-то пугать… — укоризненно косится на деда мама. — Ночь уже на дворе, — вздыхает она.

Дедова сказка отвлекла ее от мыслей о папе, но сейчас она снова вспоминает о нем и безнадежно косится на настенные часы, покрытые пушистой пылью. Рейсовые автобусы уже не едут в нашу сторону, и мама это знает. И я это знаю. Но мы оба молчим, как будто это наш маленький печальный секрет.

— А кто тут дети-то? — пожимает дед плечами, оглядывая нашу компанию. — Олечка — совсем уже старушка, Васька — взрослый парень, а Полину Ивановну, по-моему, ничем не напугаешь.

Бабуля не знает, как ей отнестись к дедовым словам. Я прямо читаю с табло ее растерянного взгляда: «Похвала это или оскорбление?»

— Ну, знаете, Семен Арсеньевич, — бормочет она, краснея, — я не думала, что у страха есть возраст.

Дед удивленно смотрит в ее сторону. Я понимаю, что он совсем не то хотел сказать. Со мной такое тоже бывает: брякнешь, а потом приходится оправдываться. Вот как с этим лягушонком на пруду…

— Где же Витечка? — начинает причитать бабуля, и я каждой клеточкой чувствую, как мама съеживается от этого вопроса. — Поздно-то как… Совсем уже стемнело. А до какого часа у вас автобусы ходят?

— Не знаю, — врет мама.

Бабушка — не такой уж частый гость в деревне. Она была здесь всего пару раз, поэтому совершенно не знает расписания. Зато мы знаем: я, Олька и дед. Но все трое молчим, чувствуя себя сообщниками. А мама понимает, что мы молчим только из-за них с папой, и от этого ей становится еще хуже.

Чтобы не видеть наших шпионских переглядок, она встает из-за стола и подходит к окну.

— Слышите? — полушепотом спрашивает она. — Кажется, гром…

И правда, до нас доносятся раскаты грома. Грозы под Тулой сильные, нигде таких не видел. Может, и хорошо, что папа не приедет? Я смотрю на поблекшее мамино лицо и понимаю, что плохо. Понимаю, что сейчас она чего бы только не отдала, лишь бы папа был с нами…

— И правда, гром, — крестится бабушка. — Двери бы закрыть, электричество выключить…

— Бабуль, здесь громоотвод, — как всегда, рассудительно отвечает Олька. — Так что не бойся, твой Илья-пророк на колеснице проскачет мимо… И даже молнией в нас не ударит…

— Много б понимала, — качает головой бабушка. — Ой, какая же у нас молодежь пошла — ни во что не верит. Только в маньяков да в этих еще… экстрасенсов… Кстати, про маньяков. Мне тут знакомая такую историю рассказывала…

— Мама! — раздраженно одергивает бабулю мать. — Может, хватит? Сначала Семен Арсеньевич со своими ведьмами, теперь ты — с маньяками. Вы что, сговорились, что ли?

— Здравствуйте, приехали… родная дочь мне указывает, что говорить… — обиженно поджимает губы бабушка. — Ты что ж, думаешь, я внучкам своим буду про всякую жуть рассказывать?

— Нет, — смеется дед, — только про маньяков.

— А, делайте что хотите, — отмахивается мама, одергивает занавеску, с понятной мне надеждой вглядывается в тревожную мглу и закуривает сигарету, пользуясь тем, что бабушка ее не видит.

А тем временем над нашей крышей разворачивается первый акт грозы.

Нельзя сказать, чтобы Петька Воротничков рос очень послушным ребенком. Но и нельзя сказать, чтобы Петька был совсем уж хулиганом. При маме он изо всех сил старался казаться хорошим мальчиком, а с ребятами во дворе вел себя как обычно. Ну, в общем, как и положено вести себя детям его возраста: шалил, шутил — не всегда смешно, но и не всегда глупо, — и безобразничал — в меру.

Петька Воротничков имел одно пристрастие: он обожал детективы и криминальные хроники. И как Петькина мама, Валентина Федоровна, ни пыталась отучить сына от пагубного пристрастия к «нехорошим фильмам», у нее никак не выходило заставить Петьку отказаться смотреть всякие гадости. Если бы у Петьки был отец, то он, наверное, употребил самое эффективное средство — ремень, но Петькин отец давным-давно ушел в неизвестность, да так оттуда и не вернулся. Так что воспитывать Петьку пришлось матери, а мать, хоть и была довольно строгой женщиной, к физическим наказаниям не прибегала.

И вот однажды, как было всегда, когда Валентина Федоровна уходила на смену — а работала она диспетчером в местном таксопарке, — Петька уселся смотреть свою любимую телепередачу, в которой рассказывали про разных преступников и про то, как доблестная милиция этих самых преступников ловит.

Целый час Петька, с шевелящимися от ужаса волосами, внимал ведущему, который рассказывал про загадочного и ужасного маньяка, терроризировавшего городок Подсосенки. Прозвище у маньяка, Георгия Звонарева, было на удивление незловещим — Пончик — так его окрестили за пончики, которыми он заманивал детей в местный лесопарк.