Так она прожила одиннадцать лет. Меняла любовников одного за другим. Искала то, чего найти так и не смогла.

— Я в этом весьма преуспела, — снова с вызовом заявила Лотта, хотя Эван не произнес ни единого слова осуждения. — Учеба всегда плохо мне давалась, за исключением французского. И вдруг я открыла в себе способности — было так приятно осознавать, насколько я хороша в сексе.

— И вы стали практиковаться? — с тенью улыбки сказал Эван.

— Я наслаждалась, оттачивая свои навыки, — улыбнулась в ответ Лотта. — Мой первый любовник оказался превосходным учителем. С годами мои таланты стали привлекать ко мне многочисленных поклонников.

— Это и было тем, к чему вы стремились? — безмятежно спросил Эван.

Пламя свечи отражалось в его глазах, очень темных и спокойных. Этот вопрос опустошил ее душу. Конечно, она страстно желала внимания, которого ее лишил Грегори. Но дело не только в этом. Какая-то еще причина постоянно ускользала от ее понимания, как просачивающаяся сквозь пальцы вода. Сексуальный опыт доставлял Лотте наслаждение и возбуждение, но ненадолго. Всего этого было мало, чтобы наполнить ее душу, зажечь сердце. Лотта не знала определения того, к чему так стремилась.

— Это то, что доставляло мне наибольшее удовольствие, — ответила она.

Эван взял ее за подбородок и повернул лицом к свету. Лотта сразу подумала о том, что так сильнее видны все морщинки вокруг глаз, и попыталась вырваться, но он держал крепко.

— Несомненно, все это было очень увлекательно, — тихо произнес Эван, и в его голосе прозвучало чувственное понимание, прошедшее холодком по ее коже, — и все же вам всегда чего-то недоставало, Лотта?

— Не понимаю, откуда вам это известно, — прошептала она.

— Знаю, потому что шел тем же путем, искал того же. — Эван с неожиданной нежностью прикоснулся к щеке Лотты и быстро убрал руку. — Я искал забвения в женщинах, вине и множестве других пороков, — с иронией добавил он.

— И вам это приносило наслаждение. Вы соглашались с этим, — настаивала Лотта.

— Я наслаждался всем этим, — со смехом подтвердил Эван. — Но в конечном итоге человеку нужно больше, чем сиюминутные наслаждения.

— У вас была на то причина, — возразила ему Лотта, — и есть принципы. Вы сражаетесь за то, во что верите.

Она почувствовала, что у нее ледяные руки и ноги. Нервная дрожь била ее тело. У нее никогда не было идеалов и целей. Она скользила по поверхности жизни, не имея привычки глубоко задумываться, легкомысленная, предпочитающая всему светские развлечения и обожая крайности.

— Да, это так, — согласился с ней Эван. Он встал и прошелся по комнате, остановившись у окна. Отодвинув штору, посмотрел в освещенный луной яблоневый сад. — Я был совсем юн, когда впервые услышал Вулфи Тона, выступающего за свободу для ирландцев и провозглашающего принципы свободы и равенства, которые несли миру французы. В ту минуту я понял, каким путем следует идти.

— Но у вас были и более личные цели, — заметила Лотта. — Ваш сын, например…

Эван нахмурился, и сразу же стало понятно, что она коснулась запретной темы.

— Моему сыну было бы намного лучше не знать меня вовсе, — резко сказал он.

В его голосе прозвучало такое отчаяние, что Лотта почувствовала его боль как собственную.

— Не может быть, чтобы вы на самом деле так думали! — воскликнула она.

— Уверяю, так и есть. — Эван взглянул на Лотту — в его глазах она увидела боль. Сердце Лотты сжалось. — Арланд приезжал навестить меня, когда ему исполнилось пятнадцать, я должен был защитить его, а я стал причиной его несчастий. Он попал в плен.

Он повел плечами, будто пытаясь сбросить с них невидимый груз. Первый раз Эван заговорил с ней о своем сыне. Его лицо снова стало непроницаемым, и Лотта поняла, что больше он никогда не станет к этому возвращаться. Следующие слова Эвана только подтвердили ее опасения. Он снова закрыл свою душу от нее. Мгновение, когда ей удалось заглянуть в его душу, миновало.

— Как вам удалось узнать о том, что я собираюсь покинуть гостиницу сегодня ночью? — спросил Эван. Он снова опустил штору и повернулся к Лотте.

— Просто я заметила вас в саду, — ответила она, поигрывая краешком покрывала. — Я играла на рояле в гостиной. Потом мне пришло в голову прикрыть окно — ночной воздух стал слишком холодным, — объяснила Лотта, взглянув на него. — И тут увидела вас. Вы стояли под яблоней совершенно неподвижно, как привидение.

Наблюдая за выражением его лица, Лотта заметила отчужденность и одиночество, которые почудились ей сегодня вечером в саду под яблоней. Он словно смотрел сквозь нее, не видя лица.

— С моей стороны было очень опрометчиво позволить заметить себя, — очень тихо произнес Эван. Лотта едва смогла расслышать его. — Я заслушался, когда вы играли. Сразу вспомнилось детство.

— Я играла «При свете луны», — пояснила Лотта. Она тихонько пропела несколько тактов мелодии, от которых Эван вздрогнул, словно кто-то восстал из своей могилы. — Вы никогда не рассказывали мне о своем детстве.

— Моя мать любила напевать мне эту мелодию, — произнес Эван. — Мы жили вместе, пока мне не исполнилось пять лет, путешествовали вместе с бродячим цирком. А потом моему отцу пришла в голову мысль, что я должен получить достойное воспитание, несмотря на низкое происхождение.

— И ваша мать подчинилась? — У Лотты похолодело сердце. Перед ее мысленным взором встало золотое летнее утро двадцать семь лет назад и другой мужчина, попрощавшийся со своим ребенком, чтобы уже никогда вновь не увидеть его.

— Она думала, что так для меня будет лучше, — ответил Эван. Он до сих пор пытался в это поверить, но так и не смог. — Ей так хотелось, чтобы у меня было положение в обществе и образование. Несмотря на мои просьбы остаться, она рассудила, что лучше отдать меня отцу.

— И вы попали в Фарнкорт, — заключила Лотта, внимательно следившая за выражением его лица, на котором все время менялось выражение, в зависимости от того, что за воспоминания всплывали в его памяти. — Вероятно, это испытание для ребенка воспитываться в бродячем цирке?

— Мне очень нравилось там, — к ее удивлению, ответил Эван. — Потом я полюбил графство Мейо в Ирландии. Там море. А еще громадный дом, разваливающийся и полный тайн. Это прекрасная страна, вольная и дикая. Но в остальном… — Он вздрогнул, будто воспоминания и тени прошлого давили на него. — Ну, до вас, вероятно, доходили слухи. Отец не одобрял моего дьявольски упрямого характера с самого начала, прислуга перенимала его отношение. Герцогиня, естественно, меня ненавидела, так как я был наглядным подтверждением измен отца. Она воспитывала в своих детях нетерпимость ко мне. Ее влиянию не поддался только Нортеск, который взял на себя миссию становиться между мной и неприятностями, — со вздохом сказал Эван. — Неприятности преследовали меня повсюду — и в Фарнкорте, и в Итоне, и где бы я только ни появился.