— Неплохая мысль, мы бы немного успокоили нервы.

Полчаса уже истекло, Хенадио убедился в этом, взглянув на свои серебряные часы с инициалами другого хозяина, ему ничто не угрожало, совсем наоборот, бормотание молящихся делало обстановку в церкви более естественной, а это лучше, чем тягостная тишина, прерываемая лишь утробным плачем младенца, у матери вдруг пропало молоко, и она не знала, как успокоить дитя.

— А что, бабка права, можете молиться.

— Скорбные тайны святейшего розария, первая тайна, страсти господни, моление о чаше в Гефсиманском саду. Отче наш, сущий на небесах…

Храни тебя, господи, храни тебя, храни, монотонно журчит молитва, как будто пластинку заело, голоса молящихся действуют как гипноз, хотелось забыться, ни о чем больше не думать, храни тебя, господи, даже мужчины смиренно повторяли: храни, похоже, не вдаваясь в смысл приевшегося слова, все во власти убаюкивающей музыки, долетающей словно в полудреме.

— Тихо!

Хенадио вскочил, то ли потому, что полчаса прошло, то ли потому, что ему сделали знак за нашими спинами, видеть мы не могли, и тотчас одна из створок высокой двери распахнулась, пропуская долгожданных женщин, лица их были настолько страшны, что даже самый матерый бандит, повстречав их ночью в лесу, бросился бы наутек, достаточно на них взглянуть, чтобы понять, дело плохо, раздобыть денег им не удалось, они пали ниц перед Чарлотом прямо на ступенях алтаря, не обращая внимания на труп священника и лужицу уже свернувшейся крови, у каждой в руке дрожит тощий кошелек с песетами, заговорили, перебивая друг друга:

— Нет у меня больше ничего, вот все, что мне смогли одолжить.

— Моего Рубино, спаси моего Рубино!

— Спокойно, не верещите, ну-ка покажите, сколько там у вас всего набралось? А вы, дон Панкрасио, пока чего, посчитайте, сколько в кружечке-то.

Считать особенно было нечего, все замерли в напряженном ожидании, словно участники рождественской лотереи, когда по радио с минуты на минуту должны объявить счастливые номера, даже голоса, называвшие цифры, были точь-в-точь как у мальчишек-сироток из приюта святого Идельфонсо, оглашавших результаты.

— Тысяча двести, — сказала одна из женщин.

— Триста, тысяча триста, — поправила ее другая.

— Маловато.

— Плюс тысяча восемьсот тридцать семь, — добавил учитель.

«Да это же кот наплакал», подумал я.

— Очень мало.

— Держи свое слово, Хенадио, денег вполне достаточно, чтобы выкупить хотя бы одного из них, прояви благородство и освободи трех других, ты уже отомстил, ну зачем тебе брать грех на душу, убивая еще, люди и без того натерпелись, ты-то знаешь это не хуже нас.

Женщины совсем потеряли голову.

— Моего, отпусти моего, у нас семь детей, мал мала меньше, один парализованный, что же с нами станется?

— Нет, мне мой больше нужен, дети у нас туберкулезные, на одни лекарства сколько уходит, а кто будет зарабатывать?

— Лучше меня убей, он никому ничего плохого не сделал!

Они отталкивали друг друга, пытаясь удержать Хенадио, цеплялись за его штаны. Он вырывался, грубо отпихивая женщин, казалось, вот-вот начнет пинать их ногами, но нет, совсем наоборот, он вдруг простер руку над их головами, требуя тишины, и, изобразив на лице милостивую улыбку, изрек:

— Ладно, успокойтесь, я их отпущу.

— Да благословит тебя Господь.

— Ничего им не будет, кончено дело, но чтобы ни один человек не смел выйти из церкви раньше чем через полчаса, а то я передумаю и вернусь сюда с топором.

Хенадио жестом показал, как он отсекает голову, подобрал деньги и быстрым шагом прошел в ризницу. Слышно было, как он запирает за собой дверь. Снова воцарилась тишина, прерываемая нервным всхлипыванием, возможно ли чудо? храни тебя, Господи, благодатию своей.

— Помолчи, бабка, не время сейчас для молитв. Что будем делать?

— Ждать.

— А чего ждать-то?

Ответ пришел извне, послышались хлопки выстрелов, ударили вразнобой охотничьи ружья, резко загрохотало, словно в ход пустили не охотничью дробь, а тяжелые снаряды, предсмертные вопли людей рвали барабанные перепонки, проникали в мозг с легкостью иголки, вонзающейся в масло, мы поняли, что все кончено, им крышка, ясно как божий день, с ними расправились.

— Рубино, мой Рубино! Что они с тобой сделали?

Жены бросились к двери и все за ними, беспорядочно толкаясь, легче всего было открыть дверь в ризницу, длинная очередь жаждущих поскорее выйти наружу колыхалась, задние наступали на тех, кто впереди, толкая их локтями, ну точно как перед магазином Боделона, когда там отоваривают по карточкам мануфактуру, поскорее на улицу, глотнуть свежего воздуха и окаменеть перед леденящим кровь зрелищем, ужас охватил всех, кто столпился на площади Драгонте перед церковью, они их расстреляли у каменной абсиды храма, между металлическими кольцами коновязи и надписью «запрещается устраивать отхожее место», им буквально разнесли пулями черепные коробки, четыре бесформенных пятна на стене, мешанина из крови и мозговой массы, еще свежие струйки стекали вниз на землю, покрытую бурьяном и засохшими зернами овса, и там, на земле, вповалку лежали мертвые: Хосе, Рубино, Архимиро и Лонгинос. Зеленая навозная муха ползала по тому, что раньше, очевидно, было носом, иногда в ужасе цепляешься за что-то абсурдное, я не мог отвести взгляда от этой идиотской мухи.

— Боже мой! Сколько ненужных страданий!

То были слова учителя, рыдая, он упал на колени, без муки нет науки, об этом он уже не помнил, весь охваченный состраданием, а между тем фотограф, чувствуя свою особую нужность, поспешно снимал людей, обнимавших мертвецов, и попутно сообщал, что бродячих торговцев тоже задержали и загнали в ризницу.

— Я думал, что не смогу об этом рассказать, ан нет, у меня будет вещественное доказательство, да еще какое!

Никто не обратил внимания на мелькнувшую как тень Литу, донью Манолиту, жену дона Ресесвинто, она вошла в церковь и бросилась обнимать тело священника, не обращая внимания на окружающих, обтерла его лицо, скрестила ему руки на груди, оправила на покойнике одежду и забрала пистолет, который он всегда носил в кармане сутаны, наверное, она потом избавится от него, бросит в колодец возле дома, там его уже никто не найдет, наличие пистолета объясняло, почему они вошли именно в момент, когда руки у дона Ресесвинто были заняты, они застали его врасплох во время богослужения, иначе, пожалуй, у него бы хватило времени выстрелить, знали, что при нем оружие, и к тому же он из тех, кто быстро соображает, так что случайности здесь исключены. Да, будет что внукам порассказать об этом празднике Пречистой девы!

— Бедняжка Лита, кто теперь ее утешит!

— Перестань причитать!

— Мерзавцы! Красные всегда будут мерзавцами!

Каждый, мешая другому, рвался что-то сделать, хотя делать-то было нечего, о покойниках говорили, как