приобщаюсь к святому празднику, где все, там и я.

На сей раз Чомин приехал из Эйбара торговать бижутерией, да не какими-то дешевыми побрякушками, а классными украшениями, оружие припрятано в глубине лавки, он ухитряется быть одновременно повсюду, у него всегда наготове нужная фраза, любит пускать пыль в глаза респектабельному клиенту, да еще корчит из себя светского человека.

— Каких только фотографий я не насмотрелся в Сан-Хуан-де-Лусе, на одной, например, парочка в чем мать родила, стыдливо так рукой прикрываются, да только грудки у нее все равно всем на обозрение.

— Не говорите гадостей!

Колокола прозвонили во второй раз, призывая всех в церковь. «Говорит всякие гадости», повторила Ольвидо, она натянула перчатки и набросила на голову кружевной шарф — нельзя входить в храм божий с непокрытой головой и обнаженными руками.

— Вообще-то, конечно, французы все похабники.

— А вы порядочный нахал, вам не кажется?

— Да брось, Ольвидо, что ты как чопорная старушка!

На возвышение, где стояла церковь, поднимались последние страждущие, давшие обет Пречистой деве, они готовы на все, только бы она избавила их от трепавшей тело лихорадки, вправила кости, вылечила от туберкулеза или другой безнадежной хвори, почти все увечные — молодые люди, обет обычно давала мать за сына или дочь, поэтому им ничего не оставалось, как выполнить обещание, неписаное правило для подобного ритуала гласило, что откуда бы ни приходили странники, последний километр пути они должны проделать на коленях, дорога отполирована тысячами ног, проползших по ней, кроме того, накануне ее чисто вымели, чтобы ползущие не вывихнули коленной чашечки, бедняги и без того калеки, шествие замыкала женщина, одетая в траур, ей, но всему видать, не дотянуть и до шестидесяти, искаженное болью лицо заливает пот, сама она ползти не может, ее подхватили под мышки двое сыновей, поддерживая на весу, чтобы она не потеряла сознания, но она дала обет, что поползет на коленях, да простится им их невинный обман.

— Давай войдем.

— Хорошо, до встречи.

Когда колокола пробили в третий раз, мы все вошли в церковь, последний удар раздался ровно в двенадцать. Предшествуемый двумя служками в белой легкой альбе поверх красного облачения, вышел дон Ресесвинто, на нем парадная зеленая сутана, надетая специально для торжественной мессы, надежда — главная из религиозных добродетелей, утверждал он, веруйте в Пречистую деву-заступницу. Он занял свое место у алтаря, и служба началась, я отошел от Ольвидо, вроде бы ничего особенного не произошло, но на меня вдруг напала безысходная тоска, мне казалось, что между нами встанет какая-нибудь мрачная сила и разлучит нас на веки вечные, и упаси боже, если кто-то скажет «аминь», женщины обычно находятся впереди, поближе к алтарю, а мужчины сзади, молодые люди расположились почти у самого выхода, по рукам пошли гулять листки иллюстрированной спортивной газеты «Марка», мы проявляли крайнюю осторожность, дон Ресесвинто способен остановиться на полуслове и поднять страшный крик.

— Передай-ка мне футбольную страничку.

Мы слушали Евангелие стоя, и как только началась проповедь, те из нас, кому удалось устроиться на скамейках возле двери, выскользнули наружу затянуться разок-другой на свежем воздухе, нам вся эта тягомотина уже обрыдла, «велика да будет вера ваша в Пречистую деву Драгонте, да не обойдет она вас милостию своей, мать-заступница не может быть глуха к мольбам детей своих, и Иисус Христос пребудет с вами, если помыслы ваши чисты будут», священник, то ли в религиозном рвении, то ли просто из чувства мести, установил у фасада церкви громкоговоритель, так что его голос грохотал у нас над головой, он неплохо умел преподносить свою продукцию, день был замечательный, тихий, вокруг ни души, только уличные торговцы топтались у лотков, стерегли, чтобы никто не стащил какой-нибудь товар, каменотесы приостановили свои работы на горе, не слышно ни шороха проезжающих повозок, ни шагов человека, мы курили и тихо переговаривались, день дышал покоем и радостью праздника, и именно поэтому, как показывали потом свидетели, все были так потрясены, вокруг никого не было, и никто не видел, как они вошли.

— Они появились внезапно, словно по мановению волшебной палочки.

Это произошло во время освящения, все верующие стояли на коленях, опустив голову, молодые люди по военной привычке преклонили колено, дон Ресесвинто поднял чашу и произнес положенное по ритуалу:

— Кровь Христова…

Хлопнул выстрел, за ним другой, третий, четвертый. Выстрелы прозвучали один за другим без перерыва так, что их даже не успели сосчитать, стреляли, по крайней мере, раз шесть, не менее, у того, кто первым шел по проходу, в руках еще дымился револьвер, а трое других, прикрывавших лица шарфами, сжимали охотничьи ружья, одно с обрезанными стволами. Дон Ресесвинто рухнул на алтарь и плавно, как в замедленной съемке, съехал на пол, круглые отверстия мрачно зияли чернотой на зеленом шелке, единственное яркое пятно — след красного вина, пролившегося из чаши ему на грудь, кровь, очевидно, текла невидимой струей под плотной сутаной, истерический вопль женщины, за ним еще и еще, рыдания, все произошло мгновенно, человек с револьвером, в то время как трое других прикрывали его сзади, поднялся на алтарь и потребовал тишины:

— Тихо!

— Его убили!

— Тихо, я сказал! Не желаю больше слышать ни единого голоса, здесь не случилось ничего такого, чего не должно было случиться.

Слышались только жалостные всхлипывания служки и шепот того, кто первым узнал человека с револьвером.

— Это же Чарлот!

— Молчать!

И сразу все смолкли, воцарилась мертвая тишина, слышно лишь, как муха пролетит и как бьется собственный пульс. Действительно, это был Хенадио Кастиньейра, и мгновенно все стало ясно, Эваристо, но не Варне, что торговал прохладительными напитками, а драгонтский пономарь, принадлежал к их шайке, и Чарлот всего лишь исполнил свою угрозу, за любое предательство он будет мстить, око за око, месть свершилась, но едва прихожане узнали и поняли, зачем он явился, их обуял ужас, им стало ясно, что все только начинается. Трех других никто не узнал, они надвинули на глаза береты, а высоко поднятые шарфы почти целиком закрывали их лица, видимо, боялись себя выдать, Хенадио лица не прятал, он знал, чем все кончится, и решил действовать в открытую, страха он не испытывал, но и особых надежд не возлагал на то, что удастся избежать предрешенной развязки.

— Кто меч поднимет, от меча и погибнет. Давайте посмотрим.

Он вытащил из кармана куртки сложенный вдвое лист бумаги и медленно, не спеша, развернул его. Прежде чем начать читать, он прочистил горло.

— Всему свой черед, но честным гражданам бояться нечего.

Лишь потом стало ясно, не так уж и