– Вот вы говорите о комплексе Отца, Джон, – грустно произнес Чикомасов, кивая на Сидора. – А у нас тут сплошная безотцовщина…

– Долой отцов! – завопил Дорофеев. – Кто делал революцию? Я хочу сказать, революцию духа. Молодые, талантливые – маяковские, хлебниковы, мейерхольды! А в результате что вышло? Засела наверху заплывшая жиром старая сволочь и поучает нас! Ну как ей снова под задницу бомбу не подложить!

– Ничего вы не подложите, – усмехнулся Барский. – Покричите, покривляетесь и также заплывете жирком. Это закон всех поколений.

– Нет! Мы генетически изменим русскую культуру. Мы внедрим в нее ген безотцовщины. Главное – разбить вдребезги образ Отца!

– Убить… – тихо подсказал Джон.

– Именно – убить! Слово найдено! Ура!!! О, это целая программа, и мы ее уже выполняем. Недавно мой друг, художник, провел одну акцию. Он вышел на Красную площадь, бросил на брусчатку фотографию своего покойного папаши и истоптал ее ногами.

– Очень смело, – поморщился Барский. – Это не Тусклевич ли?

– Именно Тусклевич! Гениальный художник!

– Это не тот ли, который обмазал своим калом картину Репина в Третьяковке?

– Он! – хихикнул Сид. – Ведь это позор для страны, что откровенно садистская картина стала ее живописным хитом, как во Франции «Джоконда». Соберутся человек по сорок и глазеют на старого маразматика. Прикончил сына и вымазался в его крови, как вурдалак.

– Я видел эту картину, – сказал Джон. – Это великое произведение. Но именно поэтому его следует уничтожить.

– Ну, это лишнее, – не согласился Сидор. – Это только прославит ее. Будут говорить, что маньяк уничтожил полотно великого Репина. Гораздо эффективнее вымазать ее дерьмом.

– Нет, уничтожить! – Джон печально качал головой.

– Все дело в том, – заметил Чикомасов, – что Джона этот вопрос волнует из глубины сердца. А вы, Сид, не Отца хотите уничтожить, а конкурента.

Спор зашел в тупик.

– Петр Иванович, – вдруг спросил Половинкин. – Ведь вы из Малютова приехали? Мне тоже необходимо туда.

– Правда?! – обрадовался священник. – Послезавтра сядем в мою «ниву» и, помолясь, в путь!

– Вот как нынче попы живут, – с сарказмом заметил Сидор. – На личных авто разъезжают.

– Мне ее один богатый прихожанин подарил, – не обидевшись, объяснил Чикомасов. – Я отказывался, но паства настояла.

– Грешен… – вздыхал Чикомасов, беря рюмку. – Люблю выпить с комсомольских времен. Нельзя и для сана, и для здоровья. Попадья ругаться будет. Она у меня строгая.

– Пушкин ошибался, – говорил Дорофеев. – Главное российское зло не в дураках и дорогах, а в общественных сортирах. Я думаю, что Россия спасется тогда, когда у нас, сортирах будет чисто и там будет играть музыка, как в Америке.

Джон со всеми соглашался. Он перестал различать людей, они слились для него в один расплывчатый образ, который корчил рожи и смеялся над ним. Священник дымил сигаретой. Дорофеев истово крестился и кланялся в пояс, так что зацепил головой край тарелки. После этого он заблеял козлом и, как бы шутя, влепил Чикомасову пощечину. Петр Иванович подставил вторую щеку, и Сидор треснул по ней уже всерьез. Он и в третий раз поднял руку, но Чикомасов крикнул: «А третья твоя!» – и через мгновение Дорофеев, как кукла, отлетел к стене и медленно сполз на пол. Барский кинулся их разнимать, но оказалось, что Дорофеев спит. Больше Джон ничего не видел и не слышал. Его, как огромная рыба, проглотил тяжелый мутный сон.

…Ему снился Вирский. Вместе с Барским он шел по Красной площади и плевал в сторону Мавзолея, откуда доносились пьяные голоса и звон бокалов. Джон, голый, лежал на брусчатке. Один из камней больно давил на сердце. Он задыхался. Подняв глаза, он увидел отца Брауна, грустно склонившегося над ним. «Отец Браун! – заплакал Половинкин. – Заберите меня! Они хотят, чтобы я убил своего отца!»

Лицо Брауна исказилось злобной гримасой. «Убей! – с ненавистью прошептал он. – Для того ты и послан в Россию!» – «Я не могу!» – плакал Джон, поливая горячими слезами холодные камни под щекой. «Тогда ты не брат мне! – отрезал Браун. – Убей, если хочешь стать мужчиной!»

Эти слова мгновенно осушили глаза Джона. Он вскочил на ноги и, наслаждаясь ловкостью своего тела, сделал перед отцом Брауном антраша. «Изволь, маг! – закричал он чужим голосом. – Но сперва я убью тебя!» Отец Браун заплакал и стал молить о пощаде. Джон занес над ним неизвестно откуда взявшийся стилет. Он ударил его в шею, но отец Браун оказался деревянной, грубо раскрашенной куклой. Стилет отскочил от дерева и порезал Джону руку. Юноша вскрикнул от боли.

– Боже! – раздался крик Чикомасова.

Джон с удивлением смотрел на свою ладонь, по которой струилась кровь, капая на обеденный стол. Оказалось, что в забытьи он схватил столовый нож и колотил им по столешнице, пока не порезал себе руку. При этом он бормотал еле слышно: «Кровь! Великая сила – кровь!»

– Он бредит! – прошептал священник.

Джон позволил себя раздеть и упал на диван в кабинете Барского. Лев Сергеевич сел рядом с ним на корточках.

– Эй, дружище, – сказал он, – в самолете вы говорили совсем другое. Зачем, черт возьми, вы прилетели в Россию?

– Убить отца! – пролепетал юноша и мгновенно заснул.

На кухне квартиры Дорофеева уже находились Барский, Чикомасов и какой-то юноша с бледным лицом и оттого казавшейся особенно черной бородкой. Барский, скрестив руки на груди, курил у окна. Петр Иванович сидел за столом возле электрического самовара и, страдальчески вздыхая, пил крепкий чай. Неизвестный юноша, сидя напротив, жадно поедал священника горящим взором. Он словно высасывал его глазами, как Чикомасов с блюдечка чай.

– Батюшка! – воскликнул юноша. – Неужели вы меня не помните? Я в Литературном институте учился, а вы у нас выступали. Я вам книгу стихов своих подарил.

– Как же, помню! – приветливо отозвался Чикомасов. – Замечательная книжка! Мы ее с попадьей иногда на ночь вслух читаем. Жалко, картиночек в ней нет. Моя жена очень картиночки любит!

– Я стихов больше не пишу, бросил, – продолжал канючить юноша. – И институт бросил. Это все бесовство!

– Напрасно! – огорчился священник.

– Я после встречи с вами иначе на мир смотрю. Я церкви служить хочу. Благословите, отец Петр!

– Послушай, милый, – Петр Иванович перегнулся к нему через стол. – Где в этой проклятущей квартирище… сортир? Изнемогаю!

– В конце коридора, – юноша немного обиделся.

Из коридора, как черт из табакерки, выскочил Сидор.

– Вот он где! – неестественно радостно завопил он и, бесцеремонно подхватив Джона под локоть, увлек в глубь необъятной, очень богато, но безвкусно обставленной квартиры. Он вталкивал его то в одну, то в другую комнату, суетливо знакомил с гостями, в разнообразных позах стоявшими возле столов с закусками и напитками, сидевшими и полулежавшими в креслах и на диванах. Некоторые расположились на широких подоконниках вместе с рюмками, тарелками и пепельницами. Дым стоял коромыслом. Наконец, рассердившись, Джон вырвался из лапки Дорофеева и потребовал оставить его в покое. Сидор бросил Джона в одной из комнат и помчался в прихожую на очередной звонок в дверь. Даже сквозь общий шум было слышно, как он подчеркнуто громко целуется с кем-то.