По правде говоря, место, где находился пастор Браун, назвать садом можно было только из уважения к седовласому старичку, посадившему и вырастившему этот сад своими слабыми руками. На маленькой песчаной площадке перед домом он насыпал плодородной земли, собственноручно навозив ее тачкой с соседней клубничной фермы, посеял «мавританский газон», разбил клумбочки и высадил пятнадцать карликовых деревьев с экзотическими названиями, записанными в особую книжку. Эти саженцы пастор Браун за немалые деньги купил в главном ботаническом саду штата Пенсильвания. За двадцать лет они подросли ровно на десять дюймов.

Но пастора Брауна не огорчал их медленный рост. Он помнил то, что говорил ему продавец: «Эти деревья растут так же незаметно, как наши близкие, которых мы видим каждый день, и живут столько же, сколько они».

Пастор Браун сам постригал газон, не доверяя этого дела нанятому улицей общественному газонокосильщику, и сам ухаживал за цветами и деревьями. Иногда, из одного чувства деликатности, он просил у общественного садовника разных советов. Садовник давал советы тоже из деликатности, чтобы уважаемый старый пастор не подумал, что он знает, что его советы ему не нужны.

Пресвитера не смущало, что садик выходил фасадом на проезжую улицу и с наступлением темноты, при свете внутреннего фонаря, представлял собой освещенную сцену, где пастор был единственным актером, неподвижно игравшим свою единственную роль одинокого старика, расположившегося в кресле с Вечной Книгой. После смерти Нины (таким же душным летним вечером при несмолкающем треске цикад, когда она бросилась за незнакомой кошкой и была сбита огромным грузовым «фордом») пастор Браун почему-то еще больше привязался к этому месту, где оказался единственным свидетелем гибели своей жены. Злополучная кошка, не получившая при столкновении с грузовиком ни одной царапины, стала его любимицей и сейчас лежала, свернувшись, на его коленях и мурлыкала, заглушая стрекот цикад. Старику нравилось сидеть на глазах редких вечерних прохожих. Это скрашивало его одиночество.

Однажды он все-таки задал себе вопрос: а не сошел ли он с ума? Он пошел к психоаналитику. Ничего страшного, успокоил его тот. Это обычная клаустрофобия. Боязнь замкнутого пространства. Предчувствие смерти, которое особенно развито у детей и стариков. В привязанности к кошке тоже нет ничего необычного. Кошка компенсирует вам жену, замещая в подсознании ее образ. Я могу найти другие объяснения ваших фобий, сказал психоаналитик, но это выльется вам в круглую сумму. И зачем вам это? Если чтение Библии у всех на виду доставляет вам удовольствие, не отказывайте себе в этой невиннейшей релаксации. Вы не нарушаете общественный порядок. Но, может быть, спросил его пастор, душа Нины все еще пребывает в саду? Или, может быть, она вселилась в эту кошку? Это уже не по моей части, вздохнул психоаналитик. Это по вашей части, дорогой пастор…

«Тогда сказали ему: скажи нам, за кого постигла нас эта беда? какое твое занятие и откуда идешь ты? где твоя страна и из какого ты народа?»

Браун уронил книгу на траву и заплакал по-стариковски. Испуганная кошка спрыгнула с его колен.

Уже двое суток Джон находился в Москве и ни разу не позвонил. Прежде, когда мальчик учился в Нью-Йорке, они не виделись месяцами, но это было совсем другое. Что-то подсказывало сердцу, что с Джоном случилась беда. Вирский звонил дважды и заверил его, что все идет о’кей, что он следит за мальчиком и очень доволен им. Но что-то в голосе Вирского не понравилось старику, и он задавал ему новые и новые вопросы. В конце последнего телефонного разговора Вирский с раздражением намекнул, что не хотел бы слишком частых разговоров. Он воспитал Джона для Ордена. Теперь Орден сам позаботится о нем.

Формально Вирский был прав. Никто из членов Ордена не смел подвергать сомнению решения Верховных Рыцарей. Но что-то в Вирском не нравилось Брауну. Против чего-то протестовала вся его душа.

Да они просто использовали семью Браунов как питомник для выращивания русского мальчика! Теперь он это хорошо понимал. Пятнадцать лет назад к Браунам явился мужчина высокого роста, спортивного телосложения и, как заметила Нина, с прекрасно ухоженными ногтями. По-английски он говорил хорошо, хотя и с заметным акцентом, но кто в Америке обращает внимание на акцент? Он-то и предложил Браунам усыновить шестилетнего ребенка из СССР. Здорового, без плохой наследственности.

Что за бред?! – удивился пастор Браун. Разве в СССР некому усыновить сироту? Да и кто позволит вывезти его из СССР? Ведь это политический скандал. Это наши проблемы, коротко сказал визитер. В СССР жизнь мальчика находится под угрозой. Его разыскивают очень влиятельные люди, заинтересованные в его смерти. Браунам предлагается спасти невинное создание. За это гарантируется ежемесячная солидная сумма.

Это была ошибка незнакомца… Вернее, людей, которые его послали. Пастор Браун отказался в самой жесткой форме. Это грязное дело, сказал он. Все дела с большими деньгами – это грязные дела. Мы с женой не будем участвовать в грязном деле.

Проблема заключается в том, сказал незнакомец, равнодушно глядя на возмущенного пастора Брауна, что в американском детском доме мальчика все равно найдут. Но никому не придет в голову искать его в семье старого пресвитера в Питтсбурге. Ему даже не нужно менять его настоящую фамилию. Больше того: фамилию как раз необходимо сохранить. В Америке Иван станет Джоном Половинкиным .

– Все-таки почему вы выбрали именно нас?

– Ваша жена русская, – сказал незнакомец.

В конце концов он предъявил записку от Вирского, состоящую из одного слова: « Соглашайтесь!» Но не эта записка, похожая на приказ, решила судьбу Джона. Всё решила его фотография, которую незнакомец показал Браунам. Сделанная отличным фотографом, она потрясла пастора! Он и раньше встречал в детях этот блеск голодных глаз, голодных от отсутствия родительской нежности, которую не заменить ничем. По такому голодному блеску можно безошибочно определить сироту. Но никогда еще пастор не видел детского взгляда, исполненного такой обиды на весь белый свет… Уже через неделю Нина, обезумевшая от материнской любви, которой она в себе не знала, первый раз купала русского мальчишку в душистой пенной ванне. И оба супруга плакали от счастья.

Вся их жизнь, до гибели Нины, вдруг стала непрерывной чередой счастливых дней и ночей. Стыдно признаться, но между супругами вспыхнула такая любовь, плотская любовь, что по ночам они, потерявшие рассудок пожилые люди, иногда обмирали: а не слышит ли мальчик того, что происходит в спальне?

И тогда пастор Браун возненавидел Советский Союз, справедливо названный Президентом империей зла ! И этот отрок, этот агнец был обречен на заклание в этой бесчеловечной стране! Сколько раз в вечерних молитвах Браун благодарил Вирского, и того незнакомца, и странных людей, которые стояли за ним! Кто бы они ни были, Боже, отпусти им грехи! Посели их после смерти в места злачные!

Но сейчас он молился о другом. Господи, спаси и сохрани Джона на его бездушной родине! Пошли спутников с трезвым умом и умным сердцем! Пусть найдется тот, кто погрузит его в теплую ванну, намылит голову душистым шампунем, покроет тело благоухающим маслом и уложит спать на чистой простыне под легким одеялом, в которое хочется завернуться с головой…