как их охарактеризовать — то они летние, то осенние, то зимние, они пахнут яблоками, которые здесь, на Камчатке, бывают только привозные, грибами, хвоей, ключевой водой, морской солью — чем-то очень хорошим и печальным, рождающим ответные позывы в груди, ответную печаль, — и одновременно пахнут снегом, мукой, тленом, бывшестью. Небо сегодня синее-синее, как на юге, где Володька Сергунин однажды бывал, отдыхал в Коктебеле, снимая комнатушку в хате, прилепившейся к боковине горбатой, неряшливо омертвевшей, неприбранной горы. Но коктебельское синее небо — теплое, ласковое, от него ощущение добра исходит, а здешнее небо, несмотря на всю свою внешнюю красу, на лоск и глубокую синь, — холодное, завтра же оно вовсе может стать хмурым, недобрым, пороховым налетом покрыться. Сергунин медленно обвел глазами горизонт, дома, далекие деревья, сощурился от блеска небесной тверди.

— П‑прошу! — Веня Фалев картинно повел рукой, распахивая дверь такси, ударил пальцами по струнам: — «Ваше б‑благородие, госпожа удача, для кого ты д‑добрая, а кому иначе...» — Володька Сергунин поморщился: что-то надоела ему Венина песня, и Фалев это заметил, оборвал гитарный звон, проговорил спокойно: — Мы с тобой двое п‑подранков из всей команды, остальные т‑тридцать восемь счастливы, и дай-то им бог...

Когда получили деньги, Володька прошел к капитану, стукнул пальцами в лакированную обшивку двери. Капитан, Семен Семенович, был на месте. Дел у него сейчас по горло — идет разгрузка судна, команда собирается в отпуск, «карапь» капитан сдает на руки деду — старшему механику, тот целый месяц будет командовать ремонтом, с ним остается вся его служба (БЧ‑5 — так по старой военно-морской привычке величал службу стармеха бывший капитан второго ранга Семен Семенович), среди остающихся — ропот: как это так, «верхняя вахта» отдыхать собирается, а они кукуй тут, наводи глянец, ослабшие гайки завинчивай... В общем, приходилось капитану каждого второго «бунтовщика» на ковер вызывать, душещипательные беседы вести.

— Что тебе, Сергунин?

— Семен Семенович, помните, я с вашего разрешения радиограмму на берег посылал?

— Насчет ресторана, что ль?

— Да. Я «Заячьи уши» на сегодняшний вечер под свадьбу снял. Вместе с оркестром.

— Ого, значит, подарок надо готовить?

— Подарка не надо.

— Как это?

— Не надо, Семен Семеныч.

— Ну, как знаешь... — капитан посмотрел в лицо Сергунину — что-то оно ему не нравилось, блеклое, болезненное, угрюмое, с глубокими затенями под глазами. «Видимо, что-то случилось у парня», — подумал Семен Семенович, но потом решил, что это Сергунина перед свадьбой волнение скрутило, это с непривычки, это проходящее, и ничего не сказал.

Вечером вся команда сергунинского судна собралась в «Заячьих ушах» — так в Петропавловске прозвали новомодный ресторан, примыкающий к гостинице «Авача». Крыша у этого ресторана сделана сплошь из треугольных пластмассовых торосов, очень похожих на уши. Эти уши по вечерам освещаются изнутри и видны издали; а вообще-то на заячьи они похожи гораздо меньше, чем на волчьи, лисьи или, скажем, на собачьи. Но тем не менее прозвище прочно прилепилось к ресторану и избавляться от него, даже если вообще у ресторана снимут крышу или поменяют ее на соломенную либо дранковую, трудно. Почти невозможно.

— А где же невеста? — поинтересовался капитан.

— С‑семен Семеныч, — жалобно протянул Веня Фалев, окорачивая его.

— Невесты нет, капитан, — твердо и тихо произнес Володька Сергунин, — и не будет. Променяла меня на студента медицинского института и укатила с ним во Владик.

Капитан потемнел лицом.

— Прости, Сергунин, — сказал он.

— Ничего, Семен Семеныч. Случается и хуже.

Вечером на ресторанных столах чего только не было: и икорка местная, красная, лососевая, и привозная, черная, давленая — паюсная, и рыбка в разных соусах и заливках, и мясо, и ветчинка, и огурцы с помидорами — производство Паратунского тепличного комбината, и куропатки с зеленью — глаза у всех, после скромных морских завтраков-ужинов, от такого обилия еды буквально разбежались. Едва расселись, как громыхнул оркестр, ударник зашаркал тарелками, возя их одну по другой, саксофонист взял свою кривую дудку, хрипло повел мелодию, и уютно, по-домашнему спокойно и мило сделалось в «Заячьих ушах», зашумели ребята, зазвенели стеклом бокалов и бутылок, застучали посудой. А поскольку многие из судовых пригласили с собой женщин — жен, сестер, подруг, то сразу же возникли танцы и стало тесно и жарко на деревянном пятачке около оркестра.

— Слушай, Сергунин, этот ужин больших денег стоит, — к Володьке придвинулся капитан с тарелкой в руке, подцепил ломтик ветчины, разрубил его вилкой на три части.

— Деньги я для сегодняшнего вечера специально припасал, на сегодняшний вечер они и пойдут. Все до рубля будут истрачены.

— А матери что останется?

— Сберкнижка на ее имя. Там почти две тысячи. В прошлом плаванье заработал.

Капитан покачал головой, подумал, что у этой «свадьбы» есть одна положительная сторона — застолье, сегодняшнее общение прочнее сдружит ребят, завтра хоть не будет распрей между «верхней вахтой», которая уезжает на материк, и «службой его величества деда», которой надлежит остаться для ремонта судна, и за это превеликое спасибо Володе Сергунину. Капитан вздохнул затяжно, прислушался к грохоту оркестра и шарканью подошв, улыбнулся чему-то загадочно, чуть издалека — может быть, свой дом и свою семью вспомнил, а может быть, молодость, золотую пору встреч, надежд, расставаний, все ушедшее в бывшесть, в туман, в розовую дымку прожитого. А у Володьки горло стиснуло, да так, что захрустели позвонки и заскрипела хрящевина, язык чужим сделался, налился чугуном — зябко Сергунину было на этом веселье. Повел натуженным взглядом налево, увидел родные привычные лики ребят своих, друзей, чей локоть, чью поддержку не раз ощущал, когда плыл с ними по Тихонычу (так матросы зовут самый спокойный и миролюбивый океан на планете Земля), когда без сна и отдыха стоял на вахте в горячих, как топка, ночах экватора, робея от манящих, шамански призывных звезд Южного Креста, когда штормило, и «карапь» их клало на бок так круто, что в трубу были видны гривастые тяжелые волны, каждая из которых, казалось, могла располовинить судно, ровно слабокожий орех фундук: хряп — и одни скорлупки остались... Поглядел Володька Сергунин на ребят своих — с каждым из них его что-то связывало, — и отлегло немного. Покашлял, проверяя, есть ли голос или нет. Голос был.

— Семен Семеныч, — позвал он.