вместе с тем не понимал. Когда душит боль, ведь трудно быть самим собой, трудно разглядеть себя со стороны, отделиться от собственного естества, стать сторонним наблюдателем. В такие минуты прошлое имеет только один цвет — черный. Беспробудно черный цвет. И даже забываются, угасают такие яркие картины, как розовые дали детства; вкус и щемящий, вызывающий теплые слезы благодарности запах хлебной ковриги, вынутой из горячего печного зева; и таежные цветы ургуйки, синехонькие, будто перышки, очень похожие на беглянок — столь странно они, незащищенные, слабые, нежные, смотрятся среди жестких весенних проталин, окруженные грязными краюхами снега; и плотный могучий ход лососевых, вползающих из морской губы в тесное речное устье, на глазах превращающихся из кипенно-алых, насквозь светящихся, брызжущих огнем, в тугобрюхих, темноватых, ничем не примечательных рыбин, которых мужики в пору Володькиного детства добывали из воды вилами — входили на мелкотье и вилами накладывали полную телегу рыбы; и тихий тревожный говор трав под ветром, и веселые игры птиц в листве, и многое другое, что радостно, что заставляет человека верить, жить и чувствовать. Все заглушает, забивает внутренняя боль, жестокая смятенность, тоска, му́ка, потерянность.

Есть один исцелитель этой затяжной вязкой боли — время. Только время, и других врачей не существует. Не дано просто. Пройдут недели, месяцы, и раны застынут, подернутся корочкой, а потом и вовсе зарубцуются. Но оно, время это, великий врачеватель, ползло-тянулось так медленно, такими микроскопическими шажками, что конца не было видно.

Вот и сегодня вахтенный сообщил привычно-ненавистное, набившее оскомину, выбивающее муторную дрожь на коже, тягучее, как зубная резь: «На море видимость — ноль, все суда стоят в порту», и Володька Сергунин долго сидел на каком-то низком длинном ящике, оставленном на причальной стенке, думал про себя и про Галку, про все, что с ними произошло, про мать и про их неказистый домик, косо прилепившийся к горе, про мордатого студента-медика с прической давно не мывшегося хиппи и про окаменевший туман, про плеск ласковых штилевых волн и про зеленый берег Африки с лениво прогуливающимися вдоль океанской кромки розовыми птицами.

А потом, трезвея, спросил себя: «Когда же все это кончится?» Услышал далекую успокоительную мелодию, будто в нем самом затренькал какой-то сладостный колокольчик, подобрался, словно почувствовал, что и завтра ему скажут: «На море видимость — ноль, выход из порта закрыт», и послезавтра скажут, и послепослсезавтра, и так до бесконечности, — а значит, надо брать себя в руки, надо успокоиться, войти в нормальную колею, осознать, что за одной потерей последуют другие, — осознать и приготовиться к этому, ибо из потерь (как и из приобретений, из побед) и состоит матушка-жизнь. И ни на минуту, ни на один миг не надо исключать себя из нее.

ТРАССА

(повесть)

1

Сто́ит только по северным засечкам перевалить через Урал, с его липкой осенней изморосью и грузными облачными шапками, обметавшими затупленные каменные макушки, как начинается сибирское болотное царство. Болота тут огромные, заполненные иссиня-проржавелой водой, с кирпичными кочками резики и бездонными плешинами топей. Бывает, нет-нет, среди болот и встретится сухая, поросшая кривобоким леском куртина. На куртине, часто случается, стоит буровая вышка. Загонит вышка щуп в болотную мякоть и месяцами ищет подземный нефтяной мешок. Найдет — снимется, переберется в зимнюю пору, когда затвердеет болото, на другую куртину, дальше начнет искать.

На месте пробуренной скважины остается белобокий рукастый стоячок — нефтяная колонка. Руки стоячка спеленуты ниткой — тонюсенькой, в серебристость, прочной. Хлебнет нитка нефти и бежит прочь от стоячка. Ныряет среди болотных кочек, то под воду уходя, то поднимаясь над ней, через много километров выберется на сушу и по ней уже стелется на юг, туда, где проходит нефтепровод.

У каждого нефтепровода таких ниток не сосчитать, как соберутся все ручейки в один, так и получается черная маслянистая река, которую надо перебросить через Уральский хребет на запад. Проложить нефтепровод, иначе говоря, трассу, в тайге да в болотах, которых на юге чуть меньше, чем в Приполярье, но все равно больше чем достаточно, — задача сверхтрудная, можно сказать, стратегическая. Чтобы решить ее, нужен и ум, и талант, и воля, и храбрость, и мастерство. Решить ее — все равно что выиграть сражение. Большое сражение. Из тех, что входят в историю.

Тянут трассу люди мужественные, влюбленные в свою работу, в землю, по которой они идут. Дело их очень тяжелое, опасное. Бывает, правда, попадет к трассовикам человек случайный, любитель отведать сезонного заработка, но такие люди долго не задерживаются. Проходит время, и перед ними встает выбор: или — или...

Большинство возвращается назад, откуда и пришло, но случается, что среди этих пришлых попадает кремешок хорошей породы, исправляется и трассовики принимают его в свой коллектив уже навсегда. На всю жизнь.

Рассекла трасса тайгу на ломти, располовинила болота. Идет трасса на запад, и заметен ее шаг.

2

Костылев приехал в эти края в сентябре, когда в России, как здесь, в Сибири, называют центральную часть страны — Орловскую, Тульскую, Липецкую, Воронежскую и прочие области, еще было тепло, в воздухе летала длинная невесомая паутина, дни стояли тихие и покойные. В такие дни в голову приходят мысли о вечности, о непреходящем, о прочности природы, о том, что означает бытие. В «России» было тепло, а здесь, на севере, снег уже густо облепил землю, лишь кое-где сквозь белесое стылое одеяло пробивались наружу обмороженные остины травы.

Костылев прильнул к вогнутому кругляшу иллюминатора, увидел черное озерцо, в котором качались огни стоявшего у берега чумазого катерка; низкие деревянные строения, покрытые дранкой, мутно светлевшей в угасающем дне; кубики тракторов; удлиненные прямоугольнички машин, запрудивших площадь у пристани.

Он беспомощно оглянулся на сидевшего рядом парня, смуглого, с густой, ровно обрубленной бородой. Похоже, цыган. Парень был олицетворением спокойствия. Спокойные глаза, спокойное лицо, руки спокойные, поза расслабленная.

— Никак, зима? А? В сентябре-то, а?

— Зима, — однозначно отозвался парень, а у Костылева сердце пошло на сбой работать — оттого, что не увидит он больше теплой подмосковной осени, не пройдется по палой листве, покрывшей улицы рано затихающего в сентябрьские вечера подмосковного поселка Ново-Иерусалима. В этом поселке у него с бабкой Лукерьей Федоровной, доброй, вдумчивой старухой, был домик, укрытый в густом вишенье, как в лесу.

Самолет, запрокинув крыло, очертил крутой вираж и пошел на посадку.