Колеса глухо стукнулись о бетон взлетной дорожки, тут же яростно взревели двигатели, сотрясая округу. Потом грохот опал и сделалось тихо.

— Граждане пассажиры! Прошу всех оставаться на своих местах! — объявила бортпроводница — конопатая пичуга ростом чуть повыше кресла.

— Ить ты, от горшка два вершка, а держится, как директор. Элементарно, — пробормотал Костылев. — На работу? — спросил он у цыгана.

— Нет, в отпуск. Загорать на песчаных обских берегах. Солнце вишь как прижаривает, — цыган показал из-под бороды крупные, белые, хоть для рекламы, зубы. Увидев, что Костылев обиделся, добавил: — На работу, куда ж еще.

— Нефть?

— Не совсем. Нефтепровод. Тут нитку кладут.

— Трубы?

— М-угу. Нефть, ее надо не только взять, но и перебросить в города, к Москве поближе. А это не фунт изюма в обед смолотить.

— Бывал здесь раньше?

— Бывал. До армии в техникуме учился, тут практику проходил. Потом, после армии, на инженерной должности работал. Почти что местным стал. Хантом, манси...

— Значит, техни‑ик, — Костылев потянулся в кресле. — А какой техник? По диплому, так сказать. Есть ведь техник-строитель, есть техник-механик, а есть, что на счетах щелкает, техник-экономист, или как он там?

— Сварщик.

— Газо иль электро? С газом или с электром дело приходится иметь?

— И с тем, и с другим.

— А я, когда служил, с газом все более. Днища кораблей обстругивал, ниткой заштопывал, заплаты клал. Затем все это мне надоело, я рапорт командиру на стол, и деру дал. В танковые части. Вначале рычаги на себя да от себя дергал, потом за бублик сел.

— За что, за что?

— За баранку, говорю.

Тут на них зашикали — пора было выходить. По гремящей, непрочной лестнице-приставке спустились вниз. Из проволглого, насыщенного запахами одеколона и сапожной ваксы самолетного тепла попали в сухой холод, от которого заслезились глаза. За ярко оконтуренной светом стекляшкой аэропорта рваной кустистой линией темнела тайга. У края прозрачно-черного, обсыпанного редкими звездами неба трепетало густое рыжее пламя.

Костылев поежился, натягивая на уши воротник легкого, «подбитого ветром» плаща, побрел в темноту вслед за спутником, спотыкаясь на неровностях плит, шаркая подошвами.

— Слышь, друг, — он тронул цыгана за плечо, тот попридержал шаг, обернулся:

— Ну?

— Это чего горит? Северное сияние?

— На всякий пожарный — моя фамилия Старенков.

— Костылев, — Иван нащупал в темноте ладонь цыгана, тряхнул ее.

— Поручкались. Нет, это не северное сияние. Это газ сжигают. Попутно с нефтью газ из земли выходит. Девать продукт некуда, и, чтоб он не засорял воздух, его сжигают.

— Богатеи.

— М-угу. Не нашлось еще умной головы, чтобы эти миллионы в дело пустить.

— Слышь! — Костылев умолк. Старенков остановился, и в темноте Иван увидел совсем близко его лицо, большое, плоское, словно увеличенное сквозь линзу. — Слышь! — повторил он. — Ты это... На работу будешь устраиваться иль уже здесь работаешь, а?

— Работаю, — ответил Старенков, лицо его отодвинулось от Костылева, стушевалось.

Костылев даже присел, чтобы увидеть цыгана на фоне зарева. Оказывается, стоит совсем рядом, рукой дотянуться можно, а вот не виден. Странное какое-то зарево. В деревне если ночью заполыхает, то становится видно, как днем, а тут, сколько ни напрягай зрение, все равно как близорукий без очков.

— Что? Шнурки посеял? — произнес из темноты Старенков.

— А семья у тебя где? Здесь? — пропустив вопрос насчет шнурков, спросил Костылев.

— В Тюмени семья. Жена и дочуня.

— Сбежал?

— Зачем же? С семьей все в порядке.

— Разве в Тюмени нельзя работу найти, раз с семьей все в порядке?

— Можно. Но я эту работу люблю.

— А кем ты работаешь?

— Бригадиром.

— По-нашему, бугром. — Костылев помолчал, натянул на нос шапку, ощутил, как остро пахнет старый, посеченный молью мех, подумал, что на лето (бабке Лукерье надо будет написать) вещи нужно пересыпать не вонючим невыветриваемым нафталином, а махоркой. Действует не хуже, и запах человеческий все-таки сохраняется. — Мы бригадиров буграми у себя на работе зовем.

— Здесь тоже так зовут.

— Слышь, — проговорил Костылев в темноту. — А мне не поможешь устроиться?..

Костылев еще что-то говорил, даже не вникая в свою речь, в слова, которые вылетали из него, как семечки из подсолнуха. Потом, враз остановленный каким-то жестким внутренним тормозом, замолчал. Улыбнулся жалобно в темноту.

— Какая у тебя специальность? Что-то я не понял, — спросил Старенков.

— Ну... По нынешней специальности я — одна нога здесь, другая там. Шофер. В передней лапе баранка, задняя на педаль давит, спидометр километры накручивает. Элементарно.

— Смотри-ка. А ты, оказывается, через раз юмористом бываешь.

— Приходится, хотя деньги за это не платят.

— Подзаработать приехал?

— Что, нельзя?

— Ребята узнают — морду набьют. Здесь ой-ой как не любят ходоков за длинным рублем.

— У меня бабка старая, и дом под Москвой разваливается. Надо же на какие-то шиши все это поддерживать.

— Я тебя предупредил, а дальше — как знаешь.

Костылев покрутил головой: важна житейская суть человека, вернее, сам человек с его сердцебиением и кровообращением, с колготной мыслью, а не то, что о нем думают. Повода для ярлыка, что он — ходок за сторублевыми кредитками, не даст.

3

Гостиницу НГДУ — нефтегазодобывающего управления — жители поселка звали канадским домиком. Собранная из деревянных пластин, опрятная, погруженная в сосновое редколесье, гостиница была, действительно, построена для какой-то привередливой канадской делегации, приезжавшей посмотреть, как в сибирских болотах добывают «земляное масло». Костылеву и Старенкову неслыханно повезло — в канадском домике оказались свободные места. Даже не места (места — это не то слово), а свободный номер: две с армейской тщательностью заправленные верблюжьими одеялами кровати с лакированными, красного дерева спинками, ковер на полу и ковер на стене, гардероб, огромный, как кузов грузовика, стол, стулья, графин с чуть примутненной от болотного осадка водой.

— Чин чинарем, — произнес Костылев с довольным видом, поднял вверх большой палец.

— Сегодня суббота, — сказал Старенков,