естественны, что у нее и мысли не возникло одернуть руку. Он начал свой печальный рассказ, она слушала, и будто не было этих недель разлуки, будто расстались они вчера в самых приятельских отношениях.

–… я возьми и не сдержись, как заору: «ты всю жизнь мне загубила этим сраным балетом!», тут он как подскочит и давай меня лупить. – рассказывал это Глен смеясь, однако же Зум-Зум видела, как нервно вздрагивает его подбородок, как в глазах блестят слезы.

– Не понимаю, ты, кажется, говорил, что отец против балета, вроде радоваться должен, что ты его не выносишь. Так почему же он не поддержал тебя?

– У него самого на работе дела идут плохо. Приходит злой, как черт, все время орет на кого-то в телефоне, по кабинету топает, дверями хлопает… И к тому же, он мне надавал потому, что я на мать голос повысил. У нас это делать запрещено.

– Так вы ругаетесь… без криков? – нахмурилась Зум-Зум.

– Ох, если бы ты знала, как я устал жить в этом зверинце! – заголосил Глен. Он поднял свое бледное лицо к черному зимнему небу. – Силы мои на исходе. Я вымотан и истощен. У меня нет радости в жизни! Никакой отдушины! – Он вдруг опустил голову к ней на плечо, и с жаром зашептал. – Я ничего не контролирую сам, все за меня делает мать. Она решает, какую рубашку мне надеть, какие перчатки с собой брать, собирает мне сумку в дорогу, просит, чтобы я звонил ей каждые два часа, и нет, сообщения не подходят, нужно непременно звонить! А когда разговариваешь, будь добр, выбери другой тон, потому что с матерью ТАКИМ тоном не разговаривают! Сок не пей – там сахар! Колбасу не ешь – там жиры! В душевую ходи первым, чтобы не собирать заразную пену после людей! Не бери! Не дыши! Не думай! Я так устал!

– Так было всегда? Или она лютует только в последнее время? – Зум-Зум поглаживала его по спине.

– О! Об этом… С первого раза в основной состав я не попал. Меня определили в массовку. Сначала она до хрипоты орала на меня три дня, а потом поехала разбираться. Не могу даже представить, какой разнос она там устроила, но после этого, скрипя сердцем, режиссер взял меня в основной состав.

– Получается, ты все же попал в Герцогский балет? – Зум-Зум аккуратно отодвинула его от себя, отерла пальцами его мокрое лицо.

– Попал. Так попал! Она теперь следит, чтобы я не ходил по гололеду. Боится, что я ногу сломаю. Как за младенцем смотрит за мной.

– Бедный! Бедный Глен…

Она хотела сказать ему слова утешения, но у него вдруг зазвонил телефон.

– Это мать. Наверно с собаками идет по следу. Извини, мне надо бежать.

Он, не глядя, махнул ей рукой, и широкими быстрыми шагами направился к станции. Он оставил ее одну на пустой темной дорожке, где она простояла с минуту в растерянности, покрутилась на месте, словно потерянная собачонка, и пошла к дому. Когда до дверей оставалось совсем немного ее окликнул другой мужской голос. В молодом человеке она не сразу признала Патрика.

– Привет. Ты откуда идешь? – он говорил сквозь высокий шарф, поэтому голос его звучал искаженно.

– С набережной.

– Неужели занималась?

– Ой, нет! Сейчас уже поздновато. Гуляла. – оп поправила свое черное пальто.

– Одной в такое время гулять не безопасно.

– Я не одна была. – Зум-Зум отвела взгляд, только сейчас она вспомнила про его признание, и про тот неловкий поцелуй, и про ее обещание. Ей стало невыносимо стыдно, что к его горячим чувствам она отнеслась так наплевательски.

– С кем? Снова с ним? С этим… Гленом?

– Да. – коротко ответила она.

– Надеюсь, ты его хорошенько отлупила? Вы не подрались случайно? – Патрик ударил кулаком о свою раскрытую ладонь. Зум-Зум пожала плечами и мотнула головой. По ее недоумевающему виду он понял, что Зум-Зум еще не в курсе. – Вот черт! – вдруг выпалил Патрик. – У вас с ним… какого хрена! Почему?

– Что? Не поняла. Почему мы должны драться? Нам нечего делить.

– Почему ты с ним? Ты его простила? Не говори, что простила! Он же из себя ничего не представляет! Высокомерный, циничный сноб! Я, знаешь ли, имел радость провести с ним время в школе, так, ради интереса, и я просто не понимаю, что ты в нем нашла. Он несет ахинею в разговоре о самых простых вещах, а если чего у него спросишь, так он, козлина, отмалчивается…

– Не надо так говорить о моих друзьях! – вступилась Зум-Зум. Она не совсем понимала, о чем говорил Патрик, о каком прощении шла речь, ведь не могло же так случиться, что Глен всем растрепал про них. – Ты наговариваешь. Глен никому никогда грубого слова не говорил!

– О! Так ты добряком его считаешь?

– Считаю! – сказала Зум-Зум.

– Думаешь, он на твоей стороне?

– Думаю! – крикнула Зум-Зум.

– Что ж. – Патрик помялся на месте, поежился от ледяного порыва ветра. – Ты мне обещала подумать. Две недели давно прошли, а ты так ничего мне не сказала. Да, я знаю, ты теперь на домашнем. Увидеться не так просто, я все понимаю. Но что-то мне подсказывает, что ты забыла про меня сразу, как я ушел тогда.

Зум-Зум бросило в дрожь от такой проницательности и прямоты.

– Не стану скрывать, это больно. – Продолжал Патрик. – И обидно. А еще немного несправедливо. Возможно, я допускаю, что мне будет не просто влезть на пьедестал, когда тот уже давно занят… С моей стороны будет гадко портить тебе настроение, все же у тебя сейчас не простой период в жизни… Черт.

– Ты о чем?

– Я немного не понимаю, а вернее совершенно не врубаюсь, что у вас там за отношения… Поверить не могу, что ты одобрила бы такое. Поэтому запутался.

– Ты говоришь сумбурно. Объясни нормально! – не утерпела Зум-Зум.

– Я шел сюда, думал ты сидишь расстроенная, снова рыдаешь одна после таких кадров. Как оказалось, вы еще и гуляете вместе… Наверно у тебя особая толстокожесть к таким шуткам.

– Кадры? Что? Какие шутки?

– Так ты не видела? – Патрик сначала пристально уставился на нее, потом с тяжелым вздохом натянул на лицо шапку. – Какого хрена я… Не надо было идти сюда! Теперь я гонец, принесший плохие вести.

– Чувствую себя глупо! Говори уже! – Дурное предчувствие появилось у Зум-Зум. Ее бросило в жар, когда Патрик достал телефон.

– На неделе в школе был праздник. Ты наверно не в курсе, потому как дома сидишь. Учителя из нас всю душу высосали с этими приготовлениями. Короче, в кладовке мы