В одном из окон горел свет, и Джеймс подошел ближе. Задернутые занавески светились изнутри, как бывает, когда смотришь на солнце сквозь полуприкрытые веки. Внезапно Джеймс осознал, что стоит у дома Джейн Липскомб, прямо под окном ее спальни. В мозгу Джеймса десятилетие сжалось в один краткий миг: он видел в окне большеглазую шестилетнюю Джейн, которая вечно таскалась за ним по пятам, и Джейн шестнадцатилетнюю — вот она сидит на соседней парте в короткой синей юбке, испуская феромоны, мешающие Джеймсу сосредоточиться на контрольной по математике.

Шагая по тропинке, Джеймс вспоминал старых приятелей. Джейн Липскомб, Филипп Бейтс, Клэр Бадд… Знакомые лица одно за другим всплывали из прошлого. Джеймс пытался представить, что они делают прямо сейчас. Видят ли те же звезды, облака и луну, когда поднимают глаза? Возможно, кто-то из них на другом конце света, где сейчас солнце и день. Как странно, ведь они существуют каждую минуту, а не только тогда, когда он вспоминает о них. Существуют каждый миг, прямо сейчас. Что-то делают, думают о чем-то, проживают свои жизни, совершенно в нем не нуждаясь. Интересно, вспоминают ли они о Джеймсе хоть иногда? Чувствуют ли при этом нечто большее, чем внезапную боль где-то в районе сердца или желудка? Джеймс подумал, что неплохо бы написать или позвонить старым друзьям, убедиться, что иногда они тоже вспоминают его, что мысль о нем изредка проносится, подобно падающей звезде, по небосклону их вселенной.

Это моя жизнь, подумал Джеймс, оглядываясь вокруг. Из этого места я вошел в лабиринт. Я — отсюда.

Ты забыл, что все эти события живы только в твоей памяти, напомнил холодный внутренний голос. Сегодня никто в этом пригороде о тебе даже не вспоминает. Пригород существует только в настоящем, а люди, некогда населявшие его, теперь живут в других местах, строят карьеры, женятся, а их связь с этим местом столь же хрупка и ненадежна, как и твоя. Ты здесь чужой.

Свернув с тропинки, Джеймс миновал лесок и вышел на залитую огнями широкую улицу. На мгновение от полноты чувств перехватило дыхание. Перед ним лежала Коммершиал-драйв, улица его детства! Джеймс свернул направо и заспешил вдоль домов, таких знакомых, но почти неузнаваемых в свете фонарей. Сердце билось все сильнее. Номер тридцать шесть, тридцать восемь, сорок, теперь совсем скоро. Наконец Джеймс добрался до номера сорок шесть и притормозил. Место, где жили его родители. Место, где прошло его детство. Дом.

Однако, разглядывая фасад, Джеймс не на шутку разозлился. В его памяти жил совсем другой дом! В реальности дом изменился. Не так, как исподволь с годами меняется лицо человека, нет, дом подвергся радикальной переделке. Стены покрывал слой гальки, деревянные рамы заменили на двойные пластиковые, заново перекрыли крышу, перекрасили дверь. А перед дверью стоял он, словно незваный гость.

На глаза наворачивались слезы ярости. Джеймс толкнул калитку, она подалась. Некогда мощеную дорожку забетонировали. Джеймс направился к заднему дворику. Из-за туч вышла луна, и он мог разглядеть местность в деталях. Поначалу Джеймсу показалось, что он ошибся калиткой, но постепенно в изменившемся облике сада начали проглядывать знакомые черты. Магнолия и ветви соседской плакучей ивы все так же подпирали изгородь, но сарай и навес для автомобиля исчезли; пропал каток, розовый куст в центре альпийской горки, огородик и забор. Все эти приметы, представлявшиеся такими вечными и незыблемыми, просто перестали существовать. Джеймс стоял на покатой бетонной террасе и чувствовал, как его захлестывает печаль. Его детство ушло навсегда.

С губ сорвался звук: полустон-полуплач. Джеймс огляделся — неужели этот звук издал он сам? Ему почудилось, что рядом с альпийской горкой мелькнул смутный силуэт — кто-то качнул ветви молодых яблонь. Наверное, кошка, решил Джеймс, и тут луна снова зашла за тучи. Послышался шорох, хруст, топот. Внезапно Джеймс испугался. Неужели кто-то преследует его? В памяти всплыло полузабытое лицо Малькольма Трюви. Джеймс развернулся и на ощупь выбрался на залитую светом фонарей мостовую.

Джеймс зажег сигару и откинулся на диван. На часах два ночи. Перед мысленным взором возникла картинка: он курит сигару на балконе амстердамской квартиры, просунув ногу в гипсе между прутьями и выдыхая дым в небо. Воспоминание было живым и ярким, но каким-то нереальным. Прошлое лето превратилось для Джеймса в другую планету. Он пытался вспомнить жару, яркие цвета, едкие запахи, но посреди зимы это требовало невероятных усилий. Я не могу доказать, что все это действительно со мной было, подумал он. Канал и бар. Вид из окна амстердамской квартиры. Тело Ингрид. А еще гипс. Что ж, по крайней мере, гипс ему не приснился — в холодные сырые ночи кость в месте перелома ныла, убеждая в реальности травмы.

Дым застилал глаза, поэтому Джеймс потушил сигару и поднял глаза. Со стен и потолка на шнурках свисали рождественские открытки. В этом году Джеймс не отправил и не получил ни одной. Мать пугало, что сын растерял все связи. Мам, неужели ты думаешь, что всем им есть до тебя дело, пожимал плечами Джеймс. Тебе и самой вряд ли так уж интересны эти люди.

Он поднялся с дивана и перевернул несколько открыток: «Наилучшие пожелания от Джеффа и Сандры», «С Новым годом! С любовью, Мириам, Кит и Джонсы». Кто эти люди? Как связаны с его родителями? Джеймс продолжал переворачивать открытки, пока не наткнулся на ту, которая заставила его иронически скривиться: «Поздравляю с Рождеством и желаю всего наилучшего в новом году! Ингрид».

Джеймс рассматривал знакомый почерк: круглые буковки, жирные точки над «i». Сердце забилось сильнее. Детский рисунок — зеленая елочка на белом фоне. Внутри пожелание: «Vrolijk kerstfeest en een gelukkig nieuwjaar». Джеймс закрыл глаза и постарался представить лицо Ингрид. Он помнил, как она выглядит, безошибочно узнал бы ее в любой толпе, но сейчас знакомые черты расплывались и рябили. Несколько секунд Джеймс даже не был уверен в том, какого цвета у Ингрид глаза, затем вспомнил. Синие. При желании он мог воссоздать в памяти каждый сантиметр тела Ингрид от пяток до макушки, но зачем? Она ушла из его жизни, превратившись в неловкое молчание за обеденным столом и имя на рождественской открытке, присланной не ему. Наверняка для нее я тоже перестал существовать, вздохнул про себя Джеймс.

Чтобы отвлечься от мыслей об Ингрид, Джеймс принялся разглядывать книжные полки. Верхнюю занимали детективы матери. Лет в двадцать пять Джеймс читал только их. Всякий раз в начале книги его захватывала тайна, а в конце ждало неизбежное разочарование. Детективные истории нужно читать с конца, решил Джеймс, чтобы в финале вас ждал загадочный и запутанный мир, так похожий на ваш, но иной; лабиринт, в котором каждое слово зашифровано и может стать начальным звеном в цепочке бесконечного множества смыслов, скрытых ключей и вероятностей.

На следующей полке стояли книги, купленные или одолженные в разное время самим Джеймсом: Кафка, Мелвилл, Камю, Бекетт и Шекспир. Сказать по правде, Джеймс осилил не все. Многие книги он так и не смог дочитать, раздраженный или утомленный нерешительностью главного героя, отсутствием смысла, очевидным безумием автора или растянутостью повествования. С точки зрения Джеймса, все герои этих книг заслуживали того, что с ними случилось. Разве не очевидно, что землемеру К. следовало оставить попытки добраться до замка, Ахаву прекратить преследовать белого кита, а судьям оправдать Мерсо? Разве не странно, что Владимир и Эстрагон не додумались оставить Годо записку и отправиться в паб, а Гамлет не понял, что сначала ему следует разобраться с собственными комплексами?