Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Мамочка, еще чуть-чуть… — пробормотал он.
— Джеймс!
Нет, у его матери голос тоньше, да и в комнате слишком тепло — в его спальне по утрам гораздо холоднее.
— Джеймс!
Он открыл глаза, и на сей раз он сидел в уютном кресле в кабинете доктора Ланарка. Джеймсу казалось, что прошла целая вечность, но в камине все так же потрескивал огонь, в пепельнице дымилась недокуренная сигара, а пустые бокалы стояли на низком столике. Изменился только сам Ланарк. На этот раз он превратился в женщину.
Джеймс моргнул. Перед ним сидела доктор Льюис. Выражение лица и голос женщины не изменились с тех пор, как он был у нее на приеме, но теперь она откинулась на спинку кресла, скрестив ноги. Она носила черные чулки. Над столом Джеймс видел кружевную отделку и краешек резинки, узкую полоску белоснежной кожи и темный треугольник волос. Джеймс опустил глаза — его больничные брюки вздыбились. Доктор Льюис что-то говорила, но Джеймс почти не слушал. Что-то о клонах доктора Ланарка, меняющихся в зависимости от выбранного курса экспериментальных медикаментов. Джеймс услышал свой голос: «как доктор Джекилл и мистер Хайд». Доктор Льюис улыбнулась. Она красила губы ярко-алой помадой.
О том, что случилось после, у Джеймса остались смутные и фрагментарные воспоминания. Алые губы доктора Льюис обхватывают его пенис; он бредет за ней по гулким пустым коридорам; он замерз, зол и беспомощен. Одевается в туалете — около писсуара стоит мужчина, поразительно похожий на доктора Ланарка, — наконец находит выход и выбегает в парк. Он лежит на земле, ослепший и беспомощный; какой-то мужчина в черном пальто поднимает его. Джеймс дремлет на заднем сиденье, а мужчина поддерживает его за плечи. А вот уже он сам обнимает худенькую темноволосую девушку в такси. Поезд медленно отползает от станции.
Джеймс старался выбросить из головы события этого вечера. Физически он не пострадал, поэтому сделать это оказалось гораздо проще, чем некогда забыть Грэма Оливера, оставившего по себе память в виде болезненного синяка. Джеймс без конца твердил себе, что случившееся с ним — всего лишь дурной сон. Доктор Льюис оставила на его мобильном несколько сообщений, но Джеймс не ответил, и сообщения прекратились.
Последовавшие затем тусклые недели умственная активность Джеймса представляла собой почти идеально ровную линию, как те поверхности, которые он штукатурил и красил. Он аккуратно, словно электрические провода в стену, прятал воспоминания с глаз долой. Джеймс прекрасно помнил, что под этой ровной поверхностью что-то скрывается, но не испытывал ни малейшего желания залезть внутрь и выяснить, что именно.
Вместо этого он с головой ушел в работу. Работа была словно океан, а каждый день — то набегающей, то вновь отступающей волной. Иногда Джеймс сравнивал себя с мореходом, вцепившимся в обломок доски, а вокруг только бесконечная водная гладь да уходящий вдаль горизонт. Его обломком стал дневник, и как матрос ориентируется по солнцу и звездам, так и Джеймс искал опоры в названиях дней. Его компасом стала рутина.
В понедельник утром он отвозил счета в «Аренду Харрисона». Во вторник и пятницу делал набег на супермаркет. В четверг и воскресенье гулял, а если погода портилась, валялся в постели. По субботам Джеймс плавал в бассейне, в воскресенье вечером ужинал, пил пиво и смотрел футбол в «Белом медведе». Вечера четверга, пятницы и субботы проводил в «Зеленом человечке». Эти события и были его вешками, его зарубками. Остальная жизнь делилась на черное и белое: белым он красил стены, черной была опускавшаяся ночью тьма.
Бессознательно Джеймс избегал старых троп, только по необходимости забредая в кампус с его молодым и влюбленным населением. Сидеть в саду стало холодно. В «Белом медведе» Джеймс чаще всего устраивался у стойки. Сам дом и улица, на которой Джеймс жил, уже не вызывали в памяти болезненных ощущений — старые воспоминания успели смениться новыми. Проходя мимо фонтана к «Зеленому человечку» и вдыхая аромат хмеля, глядя на подростка, проезжающего мимо на велосипеде, Джеймс вспоминал похожие события десятидневной давности, не собираясь заглядывать на десятилетие назад. Уверен, самому Джеймсу эта мысль в голову не приходила, но я-то знаю: как его трудами постепенно обновлялся дом, так и город в восприятии Джеймса становился другим. Настоящее побеждало прошлое: события десятилетней давности стирались под напором новых.
Иногда, чаще по вечерам, в коридоре звонил телефон. Джеймс успел привыкнуть к меланхоличному странноватому звуку, приглушенному деревянным ящиком. Что-то подсказывало ему, что звонивший не слишком рассчитывает на ответ, поэтому чувство вины больше не мучило Джеймса. Даже не будь аппарат заключен в ящик, он не стал бы снимать трубку — что сказать звонившему, он не знал, к тому же сомневался, что звук собственного голоса в трубке покажется ему приятным.
Тем не менее Джеймс продолжал цепляться за деревянный обломок — свой дневник. Писать было не о чем, но он все равно писал. Фразы выходили избитые и банальные, но остановиться он не мог, черный блокнот успел стать частью его жизни. Дни становились короче — короче становились и заметки в дневнике. Иногда Джеймс не писал в дневник несколько дней подряд.
От скуки и любопытства он взял в университетской библиотеке «Избранное» Филиппа Ларкина. Привлеченный названием, Джеймс прочел стихотворение «Забудь»:
Дневник окончен мой,
И память — наповал,
Пусть новая страница
Затопит белизной
То, что с себя счищал,
Не в силах пробудиться.
Тех шрамов боль унять,
Зарыть в могилу их
И, оглянувшись снова,
Лишь тени различать,
Как отзвук войн чужих
Из детства золотого.
А чистые листы?
Коль будет мне дано,
Оставлю наблюденью —
Лишь птицы и цветы
Пускай глядят в окно
В небесном повтореньи.[7]
Джеймс воспринял стихотворение как знак. Он прочел его во второй раз и перед тем, как прочесть в третий, принял решение забросить дневник. Отпустить обломок доски.
В результате Джеймс полностью утратил ориентацию. Он чувствовал себя подростком, перебравшим вина. Головокружение, свобода, бунтарство — и одновременно тревога, утрата контроля над событиями. Свободное падение сквозь время, сползание вниз, не оставляя следов, пусть едва различимых, но хоть каких-то следов.
Дни без дневника оставили мало воспоминаний в памяти Джеймса. Он помнил только стены, пол и потолки, постепенно меняющие цвет, — в кино такие кадры обычно сопровождает легкая жизнеутверждающая музыка.
Приглушим музыку и перемотаем пленку вперед. Холодный темный вечер. Джеймс закончил укладывать в ванной плитку, вымыл руки и отступил назад, одобрительно разглядывая свои труды. Поверхности сияли головокружительной белизной, отражая свет ламп дневного света. Джеймс вытер руки белоснежным полотенцем и направился в гостиную, такую же белую и совершенную. Белый диван, белые кресла, белый столик — все, как хотелось клиенту. Белый потолок отражался в белом полу, стены отражались друг в друге. Джеймс открыл белую дверь и вышел на белую кухню. Плитки, которые он положил на прошлой неделе, встретили его безупречным белым сиянием. Белый тостер, белая микроволновка и белая хлебница стояли на белом столе. Джеймс открыл белую дверцу холодильника и уставился на ровный строй продуктов: сливочный сыр, молоко, яйца, натуральный йогурт, шампиньоны и белый шоколад. Он отломил несколько квадратиков шоколада и жадно засунул их в рот, закрыл дверцу и вышел в коридор.