я сидела молча и просто рассматривала его лицо, пока он рассказывал о кофешопе, который хотел открыть. Я не могла поверить, что он – живой человек, сидящий передо мной. Он не задавал мне вопросов. Я всё равно не знала бы, как на них ответить.

Когда мы выпили по второму напитку, он спросил: «Ну что, пойдем?» И мы ушли. Я не могла понять, любила ли я его, нравился ли он мне или же я не чувствовала вообще ничего. Мы сели в такси – ему так захотелось – и вскоре приехали ко мне. Я заплатила. Мы направились ко мне в спальню, и я отошла в туалет. Когда я вернулась, он снял с меня всю одежду. Потом снял свою. Мне показалось, что его живот стал мягче; ноги были крепче. Когда Израэль улыбнулся, я не почувствовала себя как-то особенно или странно. В наших прикосновениях была какая-то пустота, глубокий бездонный колодец. Каким бы ярким ни было то, что существовало между нами, оно исчезло и перешло к другим людям. Я ласкала его член, пока он не захотел трахнуть меня. Я лежала на спине, а Израэль сверху. Но он замешкался и сказал:

– Может, мне не стоит.

– Окей.

Я не знала, почему он так сказал, – не знала, захотел бы он через десять минут, или на следующее утро, или на следующей неделе, или уже никогда. Мы молча лежали в моей кровати, и вдруг мое тело почувствовало, где-то глубоко и очень спокойно, что мне хотелось сделать и чего я никогда не делала раньше. Не дав себе ни секунды задуматься об этом, я нырнула под простыню, успев сказать Израэлю: «Я хочу заснуть рядом с твоим членом». Я проскользнула туда и легла, прислонив мягкие губы к его члену. Я почувствовала, как напряглись его ноги. «Поднимайся», – сказал он. «Нет». «Да иди же сюда», – позвал он на этот раз более настойчиво. Но я знала, что, если вернусь туда, его похоть еще может выжить, а я хотела, чтобы от нее не осталось и следа. Мне нужно было стать настолько уродливой, чтобы унижение, которое я навлекла на себя, опозорило бы и его. Необходимо было отскрести со своей кожи последние нити золота – всю ту позолоту, которой я старательно покрыла себя, – и отскрести золото и с его кожи, чтобы золото на нем не отражалось во мне, а золото на мне не отражалось в нем, и вместе мы бы погрузились в кромешную тьму. Я свернулась калачиком вокруг его ног. Я знала, он никогда не поймет, зачем я так вела себя, – он уже неверно интерпретировал мой поступок. Но мне не было важно, поймет он или нет. Я не была тем, чем он видел меня.

Я почувствовала сигнал тревоги, когда его член сжался от отвращения или, может, от стыда. Прошло несколько минут. Израэль повернулся ко мне спиной. Мой нос уткнулся ему в жопу, и я почувствовала прикосновение ее крошечных волосков к моей коже. Жар окатил мои щеки и душу, но я стоически осталась в том же положении.

Я спустилась, я нырнула и пропала, и, когда через несколько минут я вынырнула на воздух из-под жарких, душных покрывал, я почувствовала себя так, словно передо мной был совершенно новый мир. Израэль так и лежал, повернувшись ко мне спиной. Оставшуюся часть ночи мы не разговаривали.

На следующее утро, спокойно лежа на своей стороне кровати, я наблюдала за тем, как он стоит посреди комнаты и одевается. Застегнув рубашку на все пуговицы, он заглянул в карман и вытащил монету в двадцать пять центов. С нарочитой решительностью он положил ее на подоконник у моей головы, потом развернулся и ушел.

Я выглянула в окно, в новый, светлый день.

То, что я сделала этой ночью, было первым решением, которое я приняла не в надежде вызвать восхищение. Я сделала это не для того, чтобы понравиться ему. Я поступила так не для того, чтобы заслужить чью-то похвалу. Внутри меня родилось чувство истинной радости, ясности и открытости, как будто я парила в воздухе, поднимаясь к небесам.

Глава двадцать седьмая

Что такое свобода?

Допустим, мой первый парень был прав. Допустим, это правда, что, если я буду жить жизнью, которая по-настоящему внутри меня, и стану распространять свою волю на мир вокруг, я окажусь в глубоком одиночестве, никем не любимая, потерянная, где-то на помойке, с носом в заднице незнакомца.

Но если моя судьба – это истинно моя судьба, тогда любые попытки избежать ее, из кожи вон выбиваясь, чтобы моя жизнь походила на нечто более изящное, только быстрее приведут меня к тому, чего я больше всего боюсь. Если от себя не убежишь, тогда мне надо честно дойти до конца, только так я, по крайней мере, смогу сказать, что прожила свою жизнь целиком, принимая решения и выбирая, оставаясь на ногах в течение всего пути.

Да какая разница? Если уж и суждено кому-нибудь на закате своей долгой жизни стоять на коленях у мусорного бака перед нациком, пусть это буду я. А почему нет? Я что, не человек? Кто я такая, чтобы стоять в стороне от тяжелой участи человечества? Моя жизнь не должна быть менее уродливой, чем жизни других.

АКТ ЧЕТВЕРТЫЙ

Глава первая

Шила выкидывает свое дерьмо

Пришло время писать. Я пошла прямиком в свою мастерскую и стала думать обо всем, что у меня есть, обо всем мусоре и дерьме внутри себя. И я принялась выкидывать весь мусор и всё дерьмо, и из-под них начал проступать замок.

Никогда раньше мне не хотелось вскрыть все молекулы дерьма, которые были такой неотъемлемой частью моей глубинной сущности, что, выпущенные оттуда, были обречены вечно смердеть составляющим меня говнищем, и ничто – ни ссылка, ни слава – не могли бы скрыть этот запах. Но я стала выбрасывать мусор, дерьмо и песок, и потратила на это долгие-долгие годы. Я принялась подсвечивать душу событиями.

Я сделала всё, что смогла, из того, что у меня было. И наконец стала настоящей девушкой.

Антракт

Я стояла в очереди в театральном буфете, чтобы купить содовой, когда вдруг почувствовала чье-то прикосновение на своем плече. Я повернулась и увидела своего мужа, которого не встречала уже полгода. Он поделился со мной, чем занимался в последнее время, а я немного рассказала о себе