и своей жизни с тех пор, как мы не виделись. Глядя в его лицо, я ощутила ту же нежность, что всегда ощущала в отношениях с ним, но в достатке и в полноте которой стала сомневаться, как только мы поженились.

Очередь, в которой мы стояли, медленно приближалась к стойке, и я почувствовала внутри себя легкое любовное трепетание. В тот день в театре у меня не было ни малейшего сомнения, что это трепетание было истинным, шло изнутри меня – оно предназначалось именно ему, оно было по-настоящему моим.

Нам с мужем всегда было просто и приятно общаться, и, когда мы получили наши напитки, я спросила у него, что, по его мнению, внутри нас заставляет рассказывать себе истории о собственной жизни – придумывать эти истории, которые имеют очень условное сходство с нашим настоящим образом жизни? Почему мы хотим соединять только некоторые точки, но не все? Почему мы поддаемся соблазну превратить себя в трагического персонажа с трагическими недостатками, которые на самом деле виноваты во всех наших неудачах? Может, неудачи просто случаются; может, бывает, что просто не везет, и всё тут. Отчего же всегда кажется, что наши самые большие неудачи вызваны извращениями наших душ?

– Возможно, это что-то эволюционное, – сказал он. – Если бы мы знали свои настоящие пропорции – знали, насколько мы крохотные и как мало у нас шансов избежать страдания, которое на самом деле является неизбежной частью жизни, возможно, нашего разочарования не хватило бы для того, чтобы выжить.

– Или, может быть, – сказала я, – правда есть настолько расплывчатое понятие, что умом мы никак не можем охватить ее.

Мы взяли напитки и вышли покурить, я увидела, что подмышкой он несет завтрашнюю газету. Он был редактором в ежедневной газете. Когда мы жили вместе, мне всегда страшно нравилось, как он приходил из офиса с только что напечатанной газетой, и я видела ее до того, как она окажется у других в почтовых ящиках. Но это было давно. По старой памяти я тихо курила, пока он читал мне предисловие редактора, прямо как когда мы с ним еще были женаты.

– Это написано четырнадцатилетней девочкой, – сказал он и откашлялся.

«Живя в одной культуре, мы делим друг с другом секрет, и так было в каждой цивилизации. Ни искусство, ни законы, ни артефакты, ни литература, ни философия, ни войны, ни каменные миски не могут раскрыть секрета цивилизации. Даже сегодня, несмотря на всё, что мы построили, чему суждено пережить нас, мы не оставим для будущих поколений секрета, который связывал нас. В этом мы чем-то похожи на семью, в основании которой кроется тайна, и даже если бы кто-то спросил о ней, никто в этой семье – даже злой, скользкий тип – никогда не раскрыл бы ее. Таким образом, мы все в настоящем времени – как одна семья, и ни одна будущая цивилизация не узнает нашего секрета – секрета нашего совместного существования – так же, как мы не узнаем тайн прошлого, канувших в забвение».

Он вдруг прервался и оторвал взгляд от газеты.

– Ха. Напортачили что-то с заголовком. Я знаю, потому что сам его писал. Видимо, в типографии закончились буквы, чтобы набрать слово Апокалипсиса.

– А какое слово они напечатали вместо этого? – спросила я.

Он передал мне газету.

Пьес.

– Мир боится надвигающихся пьес?

– Ага. Вообще, может, и неплохо получилось, да?

– Ну… – я замешкалась. – Мне доводилось читать несколько по-настоящему мощных пьес.

Я задумалась: ведь у пьес есть антракты, потому что иначе зрителям может стать скучно. Интересно, будет ли антракт у той пьесы, которую написал обо мне мой школьный парень и которая каким-то образом стала моей жизнью? Или пьеса просто закончится? Если это действительно пьеса, значит, она когда-то должна закончиться. И в первый раз в жизни мне пришло в голову: может, я вовсе не обречена на жизнь, полную потерь и страданий, – и на столь низкий и гнусный конец?

То были его мысли и его воображение. И четырнадцатилетней девочке удалось выразить правду поважнее, чем правда моего школьного бойфренда: несмотря на все наши страхи и все наши убеждения, узы, которые связывают нас, навсегда останутся для нас секретом.

Потом мы услышали приглушенный звон, дающий понять, что начинается последний акт, и свет в холле замерцал, так что мы последовали примеру других курящих, потушили сигареты и направились внутрь.

Акт пятый

Глава первая

Конкурс уродливой картины

Шила просыпается и видит имейл от Марго…

1. я тут думала: мы обе с тобой на редкость свободные люди, но мне кажется, у нас с тобой разные механизмы, чтобы быть свободными.

2. ты, например, не можешь поверить, что оказываешь на людей впечатление. может, ты не считаешь себя за человека, потому что не решила, каким человеком хочешь быть.

3. ты вечно думаешь, что тебя никто не видит, а это дает тебе безумную свободу, позволяющую делать всё, что ты хочешь.

4. когда я была маленькой, мы много переезжали, поэтому у меня никогда не было физических доказательств или записей чего-либо, что свидетельствовало бы о прошлом. никогда в жизни я не чувствовала ограничений моего прошлого, потому что его, в прямом смысле слова, не было рядом.

5. когда я была моложе и обо мне только-только начали писать в журналах, неважно, было ли издание маленьким и заурядным, был ли отзыв банальным или положительным, я видела свое имя и ощущала тяжесть обреченности, и длилось это обычно неделю. это была смесь паники, глубокой грусти и тревоги, которых я не могла избежать даже посредством уговоров, пока впечатление о тексте не выветривалось.

1. хотела сказать, что мне стало нравиться – все эти разговоры, эта запись на диктофон, эта новая свобода от того, что я позволяю словам существовать независимо от тела.

2. в маленьком городе, где я росла, быть плохим человеком значило быть претенциозным, богатым, ухмыляющимся художником в углу комнаты, которого никто не понимает и который хочет быть нарочито путаным.

3. но, может, мне и не надо иметь заготовленной речи художника о том, как мне хочется изменить общество.

4. мы можем быть честными и искренними, ничего при этом не разоблачая.

1. знаешь, когда ты впервые попросила разрешения записать меня на диктофон, это было, как будто ты спрашиваешь меня, можно забрать твою свободу? и целый месяц я ощущала ту же панику, глубокую грусть и тревогу, которые ощущала раньше, когда видела свое имя в печати.

2. но я, конечно, знала, что наши самые большие