Что Мира хорошо запомнила из своего детства, так это ожидание. Она ждала, когда мама наконец перестанет печалиться или когда папа перестанет пить. Но никто из них так и не перестал. Она ждала, когда остановится ее стремительный рост или когда ее догонят в росте сверстники, но ни того ни другого не происходило, и она оставалась этаким страусенком в компании утят. В детстве это мало ее заботило, но затем появились смущение и неловкость, которые уже к ранней юности стали невыносимыми; и она страдала даже от вида собственной тени, отказываясь выходить на улицу в солнечные летние дни. В конечном счете все эти ожидания настолько извели Миру, что она слегла и сутки напролет проводила без движения, по сути уподобившись огромной грелке.

Но как-то раз среди ночи в ее окно проник аромат свежего горячего хлеба. Привлеченная этим запахом, она впервые за долгое время выбралась на улицу, прошла вдоль сплошного ряда домов, миновала паб, затем церковь и очутилась перед зданием с надписью «Пекарня Уилфреда Джентли». Судя по сильно запотевшим окнам, владелец еще не спал, занимаясь выпечкой. Она легонько постучалась, Уилфред открыл дверь и жестом пригласил ее войти.

Он посадил ее на табурет у стола, сказал наблюдать и учиться, а затем продолжил разминать светло-серый податливый холмик. Мира последовала его примеру, и очень скоро все ее печали растворились в энергичном процессе замешивания теста.

В период обучения ей не полагалась зарплата, зато было вдоволь свежего хлеба, и плюс к тому появилась цель в жизни – а сие угодно Господу нашему, как пастор говорил ее маме. Так что они пришли к согласию, и старик взялся научить Миру всему, что умел сам.

Он объяснял, как и когда повышать влажность в печи, чтобы хлеб хорошо поднимался, а корочка была плотной и золотистой. Он учил ее на слух определять готовность хлеба, постукивая по нему в процессе выпечки и затем при остывании. Он показывал, как правильно загружать хлеб в печь и вынимать его оттуда, какие противни лучше подходят для разных видов выпечки, как не допускать появления плесени в расстоечном шкафу. Он передавал ей опыт, накопленный за долгие годы, и она схватывала все на лету.

Через три года он сменил название пекарни на «Джентли и Мира». А еще через год она усвоила все, что пекарю следует знать о муке, свойства которой изменяются в зависимости от сезона и даже атмосферного давления. Например, ни в коем случае нельзя выпекать хлеб во время грозы.

Уже под конец обучения Уилфред передал ей свои рецепты. И сообщил ей то, что еще не говорил никому: особым, тайным ингредиентом его выпечки являлась прожитая им жизнь.

Мира уставилась на него с удивлением.

Что это означает? – спросила она.

Старый пекарь доверительно понизил голос:

В мой хлеб добавляется все. Имена. Песни. Воспоминания. Каждая партия выпеченного хлеба неповторима, потому что в своем деле мы стремимся не к постоянству, а к совершенству. А чтобы достичь совершенства, приходится идти на риск.

Мира засмеялась.

И что бывает, когда ты добавляешь в хлеб песни, Уилфред?

Тогда тесто поднимается быстрее. Получается легкая воздушная булочка.

Ты шутишь?

Вовсе нет!

Ну а что делают воспоминания?

Они услаждают вкус, сказал Уилфред с улыбкой. Но будь осторожна, когда добавляешь воспоминания. С ними вместе в хлеб может попасть кое-что другое.

Что, например? – спросила Мира.

Например, сожаление.

И как ты справляешься с сожалением?

Добавляю изюм! – заявил он.

Ох, Уилфред, какой же ты чудной! – воскликнула Мира и обняла старика.

Вот, попробуй это, сказал он, доставая из-под салфетки на столе и протягивая ей теплую булочку с шафраном.

Я назвал эту партию твоим именем, сказал Уилфред.

Будь ее именем названа новорожденная девочка, даже это не смогло бы польстить Мире больше.

Работа в пекарне научила Миру выдержке и показала ей ценность ожидания. Здесь нельзя было действовать впопыхах или наобум, потому что для всего требуется определенное время: тесту, чтобы расстояться, хлебу, чтобы как следует пропечься, а потом, уже остывая, дойти до нужной кондиции. Как и жизнь в целом, выпечка была самодостаточным процессом, а Мира всего лишь этому способствовала.

Но вот однажды, когда Уилфред Джентли посыпал мукой очередную партию только что сформованных хлебов, Смерть подкралась сзади и положила ему на плечо свою костлявую руку. И Уилфред упал на стол, погрузившись лицом в мягкое тесто. Не только вся его жизнь, но и его последний выдох – все ушло в выпечку.

Он умер состоятельным человеком. При оглашении завещания выяснилось, что Уилфред разделил все деньги между своими постоянными клиентами. А вот Мира никаких денег не получила. Ей досталась только оплаченная на пять лет вперед аренда пекарни и самая последняя партия его знаменитой закваски.

Ты должна найти свой собственный рецепт выпечки, написал он в оставленном ей напутствии. Я даю тебе пять лет на то, чтобы отточить свое мастерство. А затем ты пойдешь своим путем, моя милая, и дополнишь хлеб собственными тайными ингредиентами.

Мира поняла, что он имел в виду, и расплакалась прямо над мукой, а ночью из этой муки выпекла партию поминального хлеба, которая поутру была раскуплена в считаные минуты. Этот хлеб простой и строгой формы обладал насыщенным вкусом, напоминая людям о… о… увы, никто не мог точно сказать, о чем именно, но все соглашались, что в сочетании с сыром он был воистину бесподобен. Вот только Мира никогда больше не делала такой хлеб.

Почему? – недоумевали постоянные клиенты.

Потому что эта выпечка была «раз и навсегда».

Мира поднялась с могилы брата. Она заметила, что почки на деревьях начали распускаться; корольки перепархивали с ветки на ветку и, казалось, пели исключительно для нее.

Я у себя дома, подумала она. Это мой настоящий дом.

Мира попробовала это слово на вкус, и оно ей понравилось. В нем чувствовалось обещание чего-то прекрасного. И она решила вложить это слово в первую же выпечку своего сент-оферского хлеба. С этой мыслью она двинулась обратно через протоку, вода в которой уже достигала ее колен.

С недавних пор Дивния зачастила в город. Она вставала рано утром и отправлялась на ботике вглубь залива, чтобы повидаться со своей мамой. В галерее перед картиной для нее был поставлен стул, и музейные работники уже привыкли к виду старушки в желтом дождевике, которая ежедневно появлялась в дверях и шла через зал, постукивая палочкой по плитам пола. Она вежливо здоровалась и приветствовала взмахом руки каждого встречного, и многие не могли удержаться от шутливых комментариев насчет ее ярко накрашенных губ. Чаще всего она не улавливала смысла сказанного, но во всех случаях говорила «спасибо». И каждый день подкрашивала губы; порой это хоть как-то напоминало макияж, но чаще – просто красную кляксу посреди лица, но Дивния этого не замечала, как не замечала и ее мама, потому что в ее глазах дочь всегда была дивной красавицей.