Люди, которых он привел с собой, жили далеко не по-божески. Хозяин от них не отставал, и пьянки в замке Ковентри чередовались с самым разнузданным разгулом. Впрочем, одно это еще можно было стерпеть — какой мужчина не был пьян и какой не распутничал? Однако за молодым графом Ковентри вскоре потянулся целый шлейф грабежей и убийств.

Томас Говард перессорился с кем только можно было: не соблюдал никаких законов, был жаден и жесток, безжалостно обдирал всех крестьян, что жили на его земле, — и йоменов[61], и коттеров[62], и копигольдеров[63]. Хозяйством он не занимался, а жизнь, которую он вел, требовала больших расходов. Поскольку рента[64] из года в год оставалась по-прежнему небольшой, то денег ему не хватало, и граф не придумал ничего лучшего, чем заставлять своих крестьян снова отрабатывать барщину — словом, пытался воскресить то, что уже давно кануло в Лету. А когда это не удалось, стал мучить своих людей открытыми вымогательствами так, что те не знали, куда деваться.

Арендаторы и свободные держатели переселились в другие графства первыми. За ними стали убегать люди попроще. Убежали кузнецы, лудильщики, ткачи и прочие ремесленники. Все жители возненавидели графа, край опустел — население уменьшилось чуть ли не вдвое. А поскольку годы шли, не принося никаких изменений, то вскоре земли пришли в упадок: многие дома стояли заколоченные, на землях цвели только вереск да можжевельник.

Вдобавок неугомонный граф затеял тяжбу с городом Ковентри, давно уже свободным. Угрожал горожанам оружием, требуя, дабы те заново выкупили у него права на вольности, полученные двести лет назад. Горожане упрямились — слишком уж наглым и выморочным было такое требование, и с тех пор между графом и городом не угасала вражда. Граф преследовал, как мог, горожан, а горожане жаловались королю и в разные суды, создавая лорду Говарду нелестную славу в Англии.

В способах выжимания денег граф был изобретателен. То, что он выдумывал пошлины и грабил путников, — это было так, баловство… В минуту скверного расположения духа он не гнушался содрать с крестьян и поголовный налог — за то, что носят головы. Частенько заставлял своих слуг перекапывать дороги, рыть колдобины и ямы, для того, чтобы купеческие возы, изредка проезжавшие по его владениям, подскакивали и опрокидывались, и чтобы поклажа вываливалась на землю: ведь закон гласил — то, что упало, принадлежит графу.

Но средств все равно не хватало, а край, становясь все беднее, все меньше мог дать. Тогда Говарду пришла в голову мысль уводить скот соседей и перепродавать его потом торговцам с сомнительной репутацией. Его люди крали даже чужой овес и солод, сбывая их потом заезжим французам. А поскольку подобные занятия, разумеется, не обходятся без кровопролития, то вскоре в округе не было имени более ненавистного, чем Говарды. Все желали графу смерти и молились об этом, но, видимо, молитвы, столь чуждые христианским заповедям, не доходили до Господа, ибо лорд Говард пребывал почти в полном здравии.

Ему уже перевалило за шестьдесят, его уже, бывало, мучила подагра, но он все еще ездил верхом, все еще продолжал командовать своими дикарями, все еще наводил ужас на соседей, вот разве что в турнирах уже не участвовал.

Впрочем, даже если бы Бог и прибрал к себе старого графа, это мало что изменило бы. Когда-то у него была жена, по происхождению бургундка, очень знатная дама, скончавшаяся молодой.

Она-то и родила графу Томасу сына Уильяма, которому ныне было за тридцать и который был немногим лучше отца. Честно говоря, отец и сын жили душа в душу, и Уильям был графу ближайшим помощником. Они никогда не расставались, всюду позорились вместе. Сын, кроме того, превзошел отца в воинском искусстве и славился как самый лучший и неустрашимый рубака во всей Средней Англии.

В Золотом Грифе отец и сын остановились, когда возвращались после очередной тяжбы. Тяжб было много, ибо старый граф был большим сутягой, да и редко какой сосед не подавал на него жалобу. Обычно Говарды не очень-то этим печалились, а когда надо было, являлись в суд с вооруженным отрядом и, как это было принято, устраивали настоящие сражения: правда оказывалась на стороне того, кто побеждал.

Однако на сей раз судились они с самим графом Уорвиком, могущественным своим соседом, судились из-за куска земли, на котором был когда-то рудник. Каждый доказывал, что земля принадлежит ему, и каждый надеялся в случае выигрыша заняться добычей серебра — говорили, что оно там было. Серебро стало мечтой графа Ковентри. Но все права на рудник он просто выдумал либо состряпал подложные документы на него с помощью продажных писцов.

Тяжбу Говарды, таким образом, проиграли, да кроме того суд постановил наложить на них штраф в размере 8 фунтов 5 шиллингов за учиненные бесчинства и беспорядки. Деньги это были не пустячные, а Говарды так долго боролись за этот рудник, что сами уверовали, что за ними — правда. Разумеется, решение суда привело их в весьма дурное расположение духа.

Теперь они пытались найти утешение в вине. Есть было особо нечего: хозяин поставил на стол деревянное блюдо с ломтями просоленного окорока да каплуна, впопыхах зажаренного на вертеле.

Была еще сушеная рыба, гороховая похлебка и светлы и эль. Лорд Томас потребовал вина:

— Не смей мне лгать, плут, погреб у тебя есть! Подавай вина, не то скупость тебе боком выйдет! Да чтоб оно было настоящее, французское и не подслащенное! Не какой-нибудь кларет! Крепкое неразбавленное вино, достойное настоящих мужчин!

Поворачиваясь к сыну, он проворчал:

— Теперь, когда война закончилась, даже лорд не очень-то напьется французского вина — такое оно стало дорогое. Было время, когда мы брали вино в Бордо почти задаром, и французы еще радовались, что избавляются от нас так легко.

Томас Говард был уже старым человеком, невысоким и приземистым, чуть сутулым, но необыкновенно широким в плечах, крепко сбитым и дородным. Темные с проседью волосы слиплись в пряди, на подбородке — многодневная серая щетина. У него был медный цвет лица — оттенок весьма запоминающийся; глаза темные и глубоко сидящие, но зоркие и подозрительные. Длинный нос был свернут набок от давнего удара мечом, от ноздрей к углам рта шли глубокие морщины, такие же морщины прорезали щеки, видимо, вследствие частой желчной гримасы. Зубы были скверные — гнилые и искрошенные. На лбу вспух багровый, едва затянувшийся рубец — свидетельство недавней стычки с ливрейной свитой графа Уорвика.

Голос у старого лорда был