Павла не то чтобы испугалась – ей стало муторно. Бесстыдный, открытый всем взорам унитаз был тягостным атрибутам ее нового статуса; она больна.

Ей захотелось выйти в коридор – может быть, где-нибудь отыщется более уютное отхожее место; входная дверь была не просто заперта – лишена ручки. Слепая часть стены, обитая мягким. Вероятно, затем, чтобы больной, возжелавший свободы, не разбил о запертую дверь свою хворую голову…

Павла уселась на кровать.

Вот чего-чего она в жизни не пробовала – так это сидеть под замком.

Выпустите меня, выпустите меня, выпустите…

…Хотя что она знает о так называемых «неустойчивых состояниях психики»?.. Что, если ей явится очередной сааг, и, спасаясь от собственной галлюцинации, она захочет выпрыгнуть в окошко?..

Этаж был пятый или шестой. В стекло вплавлена почти незаметная, очень красивая сеточка. Железное кружево…

Павла постояла у подоконника, глядя на далекую клумбу с пышным фонтаном; вернулась к кровати, подняла телефонную трубку и долго вслушивалась в ее равнодушное, бесстрастное молчание.

Что творится с миром? Еще вчера был такой невообразимо огромный, так что не мешало бы, право, чтобы он был поменьше… А уже сегодня его скрутили жгутом и запихали в скорлупку белой комнаты. Потому что все, что за окном не считается. Это не мир, это мертвая декорация, откуда Павле знать, что струи фонтана настоящие, в жизни она видывала столько подделок… Блестящие синтетические ленточки, поддуваемые снизу воздушной струей из пылесоса…

Это не навсегда, сказала она сама себе. Это временно. Это скоро закончится, это ненадолго…

Шутки шутками, но санитарными удобствами воспользоваться придется. Рано или поздно… причем скорее рано.

Она переборола малодушное желание поскорее отодрать со лба проклятый пластырь. Если им надо наблюдать – пусть наблюдают. Может быть, скорее вылечат…

Им следует наблюдать.

Она вздрогнула от непонятного беспокойства, подняла глаза к потолку. Пробежалась взглядом по узорам и трещинам; рисованные завитушки, призванные давать отдохновение бродячему безумному взгляду…

Так и есть. Вот. Крохотная круглая выемка с еле заметной линзочкой внутри. И напротив… В двух углах. Два бессонных всевидящих глаза.

Минут пятнадцать Павла сидела, подавленная, смотрела в простыню и глотала слезы.

Вот что бывает с теми, кому наяву видятся черные сааги. Вот что с ними бывает – для их же пользы; человек десять бесстрастных наблюдателей стоят сейчас перед монитором и смотрят, как Павла Нимробец собирается справить нужду…

Это что, тоже необходимо для ее скорейшего излечения?!

А может быть, и все сто, спросил внутренний насмешливый голос. Давай, не сковывай воображение, целая площадь бессовестных врачей собрались перед экраном затем только, чтобы…

Павла разозлилась.

Сняла с кровати голубую простыню, укрылась ею с головой, соорудив некое подобие передвижной палатки. В таком виде добрела до унитаза, раскинула шатер над его белоснежной чашей и мысленно показала всем наблюдателям длинный язык.

* * *

Розовый схруль – не добыча. Отплюнув окровавленную шкурку, черный хищник продолжил путь – странно раздраженный, будто несчастное маленькое животное поиздевалось над ним, предоставив себя в качестве жертвы.

Он плыл из коридора в коридор. Он тек. И Пещера привычно смолкала ему навстречу. И меркли лишайники, и стайки светящихся жуков втягивались в невидимые щели и дыры. А он – черный сааг – шел. Но шествие не приносило ему удовлетворения.

За углом, в преддверии огромного темного зала, короткая шерсть его встала дыбом. Здесь…

Он не помнил. Он не помнил неестественной двуногой фигуры, однако глаза его ушли еще глубже в кость, а лапы подогнулись, прижимая брюхо к камню. Здесь лежал он, беспомощный, жертва…

Глухой звук, возникший в его горле, заставил захлебнуться от ужаса все живое на много переходов вокруг. Позорная охота, а теперь еще память об унижении, о собственном страхе – сааг взревел, и все живое кинулось со всех ног – спасаться, уносить ноги, паника, паника…

И он кинулся следом – почти наугад, и дробленное на мгновения время зашелестело по его шкуре, не причиняя вреда, не успевая удержать. Еще бросок…

Вязнущая в секундах коричневая схрулиха была в пределах его досягаемости, но он остановился. Запах. Другой, но не менее будоражащий запах. Редкостный…

Серая саажиха была моложе. Серая саажиха была почти вполовину меньше – нет, не серая, пепельная, перепуганная не меньше, чем все эти бегущие схрули…

Пещера увиделась ему в темно-красном дрожащем свете.

Пепельная саажиха была почти такой же быстрой, как он сам. И она не заигрывала – она по-настоящему боялась, и волны ее страха захлестывали его с головой, и тонуло, мутилось сознание…

Белые вспышки в мозгу.

Он настиг ее на берегу неширокого озерца – на водопое, святом месте, хранящем запахи всех возможных в этом мире жертв. И, кидаясь на Пепельную сквозь замершее время, он уже знал, что сегодняшняя жертва – самая…

Она поранила себя о камни. Ее страх победил все прочие инстинкты – не пугаясь боли, она рвалась и рвалась, оставляя на выступах камней клочки красивой пепельной шерсти. Она пыталась обороняться – раз или два он с большим трудом избежал ее клыков; она была слабее, и ее страх был почти осязаем, страх был вещественен, он был сладок.

Захлебываясь торжествующим воплем, он сделал с ней, что хотел. Сквозь белые вспышки, застилавшие черный мир, ощутил ее боль; повторил еще и еще, и для верности прихватил ее зубами за горло, хотя она и так уже не оборонялась – обессилела от боли и от борьбы. В исходящем от нее запахе слились лучшие из известных ему ароматов – крови, покорности, страха.

…Потом он пришел в себя.

Пепельная лежала – наполовину в бурой воде – измятая, изорванная, полумертвая; исходившие от нее запахи притупились, или притупилось его обоняние, он не знал. Равнодушно постояв рядом, он наклонил морду – Пепельная смотрела мутно, сквозь него, по серым клыкам стекала красная слюна.

Он провел языком по липким сосулькам ее шерсти – и не ощутил ничего, распростертое тело не вздрогнуло, а во рту не осталось никакого вкуса; тогда он повернулся, чтобы идти.

Спустя мгновение на его плече сомкнулись ее челюсти.

Она промахнулась ненамного – еще чуть-чуть, и, захватив артерию, она смогла бы его убить.

Но она промахнулась.

* * *

Дин, ученик и выкормыш Рамана, репетировал на сцене свой второй самостоятельный спектакль – мюзикл из жизни веселых поселян. Раман минут пятнадцать наблюдал за репетицией из партера; массовка-балет носилась из кулисы в кулису, и танцевальные девочки щеголяли пышными сорочками и юбочками в сельском стиле, но почти полностью прозрачными: почему-то художник по костюмам видел веселых селянок именно так.