– Не успел принц Иоганн перейти в православие, – сказал Годунов при встрече с патриархом Иовом в своих царских палатах. – Хотел этого, стремился обрести новую истину в православной вере, да со своими лютеранскими истинами слишком рано расстался.

– Истина одна – это Бог. Для христиан Истина – это Христос, – мягко возразил Иов.

– То большая Истина-Правда, но, помимо нее, есть много мелких бытийных, житейских истин… – горько качнув головой, сказал Годунов. – У каждого своя правда… У царя правда такая, что он потерял своего зятя, считай, сына… – Он старательно подбирал слова, чтобы обозначить степень своего горя от потери родной души, пусть и иноземного датского происхождения. – …Которого успел полюбить, как сына… Нет мне теперь утешения… Но Бог – не только Истина, но и Любовь… Вот и скажи, владыка, как мне утешиться и обрести истину покоя и любви в моем царстве, которое лютым зверем терзает не только голод с разбоем, но и слух о самозванце, «названном Дмитрии-царевиче»… Мои верные люди разузнали, что за самозванцем стоит не кто иной, как Гришка Отрепьев, что жил у Романовых на подворье на Варварке, засветился во время бунта, а потом подался в чернецы и оказался волею судеб в Чудовом монастыре под крылом архимандрита Пафнутия… Выходит, и ты, владыка, видел, а то и знал чернеца Отрепьева… Об этом мы еще поговорим, только не сегодня, а когда ты сам, владыка Иов, проведешь собственное расследование по самозванцу Отрепьеву…

– Есть что сказать по Отрепьеву и по его родственным связям с Романовыми через жену Федора Никитича, Ксению, и по его пребыванию в Чудовом, и про бегство оттуда… Я знал Отрепьева и…

Годунов жестом остановил речи Иова и показал, что он еще вернется к этой теме, а сейчас, видя готовность патриарха самому разобраться в явлении самозванца, продолжил говорить о том, что мучило его душу в последнее время:

– Когда в Сергиевой лавре зазвенел «боярский» колокол, я предался своим тяжким воспоминаниям о царевне Феодосии… Ее рождение было счастьем для ее родителей, царя и царицы, а уход из жизни дочки полуторагодовалой был ни с чем не сравнимым для них горем… Почему-то именно во время звона моего колокола, отлитого в память о Феодосии, у меня родились самые мрачные предчувствия о судьбе собственной дочери… – Царь зябко поежился и продолжил дрогнувшим изменившимся голосом: – Я во время смерти Феодосии от царя Федора Ивановича услышал страшные слова, которые мне душу вывернули наизнанку… Он сказал, что эта смерть дочки ему по заслугам его преступного царского рода, месть за прошлые преступления его предков Рюриковичей, прапрадеда Василия Темного, прадеда Ивана Великого, деда Василия Ивановича, отца Ивана Ивановича…

– Так и сказал? – с ужасом переспросил патриарх и перекрестился.

– Так и сказал несчастный отец-государь, потерявший свое счастье, Феодосию… Я тогда очень удивился его словам, что лично он не боится и своей смерти от руки неизвестного небесного или земного мстителя за то, что его предки на троне учинили, убивая и отравляя… Когда Федор Иванович рассказывал, у меня в глазах черная пелена ужаса взор затуманила, а потом и света мгновенно лишила… По приказанию Василия Темного был отравлен князь Дмитрий Шемяка, уже смещенный с престола, но представлявший все-таки для него опасность. Царь Иван Великий причастен к отравлению его первой супруги Марии, а царь Иван Васильевич приказал извести отравой своих династических соперников за трон Старицких, даже свою тетку Ефросинью и троюродную пятилетнюю племянницу Марию… Вот какие ужасы междоусобной борьбы за престол между знаменитыми родами Рюриковичей были… А до этого – отравление Ивана Молодого, Елены Волошанки, их сына Дмитрия-внука… Поэтому царь Федор и был равнодушен к собственной смерти – за грехи отравителей из собственного рода… – Годунов сделал многозначительную паузу и внимательно посмотрел прямо в глаза владыке: – Ты же не просто так послал ко мне духовника Богдана Бельского с его рассказами о покаянии того и признанием, что он причастен к отравлению царя Ивана Васильевича и его сыновей царевича Ивана Ивановича и царя Федора… Эти отравления изменили все в нашем царстве…

Патриарх выдержал обжигающий взгляд Годунова и ответил со вздохом:

– Я только начал слушать признания духовника и тут же остановил…

– Велел тут же ко мне идти рассказывать о преступления окольничего Богдана Бельского? – с иронией в голосе спросил Годунов. – Не захотел греха брать на душу через знание страшной тайны?…

– Не то говоришь, государь, – не принял ироничного тона патриарх, – не так это было…

– Не то, не так… – сокрушенно покачал головой царь. – А знаешь ли ты, владыка, что уже нет на белом свете того духовника, что принял покаяние от отравителя Богдана и к тебе пришел каяться, что, приняв покаяние, носит в себе разрушающую его душу тайну… Нет духовника, и след его на белом свете простыл…

– Как нет?

– А так, был – и нет… Сказал тебе и мне, что услышал, и исчез на веки вечные…

– Мне он только начал туманно излагать то…

– …что мне высказал полностью, знаю, – резко прервал владыку Годунов, – и теперь я один этой тайной в душе мучаюсь. А еще тайнами ухода из жизни младенцев Феодосии, Марии Старицкой, да моего названного тестя Иоганна, тоже, по сути дела, неопытного младенца на плахе великокняжеских и боярских ядовитых интриг… Неужели не страшна тебе, владыка, ужасная история убийств и отравлений всех московских Рюриковичей, которые сами убили и отравили несчетно своих соперников за великокняжеский и царский престол?… – Видя, что патриарх не желает продолжать беседу в таком опасном ключе, Годунов, поморщившись, перешел от прошлых дел к делам текущим: – Только раньше за престол мечом и ядом сражались свои княжеские и боярские рода доморощенные, а нынче, в связи с моим избранием на царство… с твоей и божьей помощью… к внутренним боярским разборкам борьбы за стол подключились лихие иноземные силы, не только светские, но и церковные… Так что, владыка, жду от тебя твоего расследования по чернецу Отрепьеву, как он попал в Чудов монастырь, а потом оттуда прямым ходом в Литву и Польшу, чтобы уже там, превратившись в «названного Дмитрия-царевича», наверняка науськанный латинянамииезуитами, смеет грозить нашему православному царству своим преступным восхождением на престол… Василий Шуйский, которого я вызывал к себе, уже доложил, что, согласно возглавляемому им «Углицкому следствию», погиб Дмитрий-царевич от падучей, закололся, играя в «ножички», похоронен… Вот и ты, владыка, проведи свое расследование по тому, почему сбежавший из Чудова монах за границей у латинян объявил себя воскресшим Дмитрием-царевичем… Как все будет готово, соберешь все разрозненные фрагменты, разбитые осколки жития лихого чернеца и доложишь мне, владыка… Ведь с ним за царство православное насмерть драться, воевать до последнего придется, разве не видишь?…

– Вижу, – глухо отозвался патриарх, – потому и душой страдаю за царство наше православное, твоими болями болею, царь православный Борис Федорович, чую латинский хвост в «воскрешении из мертвых Дмитрия-царевича»… Расследование по Отрепьеву быстро проведем, за нами не заржавеет… И еще… – Он замялся, беззвучно шевеля пересохшими губами. – Душу ты мне разбередил воспоминаниями о погибших отравленных младенцах Феодосии, Ефросиньи Старицкой, к которым ты присовокупил младенческую душу твоего названного зятя Иоганна… Вопиют младенческие души… Упокой их души, Господи… Прими еще раз от меня великие соболезнования, государь…