– Уверены, что достаточно? Я бы не хотела, чтобы вам казалось, будто вы мало делаете.

Его взгляд посуровел.

– А что насчет семи?

Меня охватили дурные предчувствия, но мне доводилось получать и десять.

– Вижу, с этим количеством ты согласна, – сказал герцог. – Бран, а ты что думаешь?

– Думаю, этого хватит.

В тоне лорда прозвучал неприкрытый энтузиазм.

Герцог опять посмотрел на меня.

– Ты знаешь, куда идти.

У меня все силы ушли на то, чтобы пройти мимо него с высоко поднятой головой и не уложить его на лопатки. Это было самое сложное, пока я шла к его письменному столу с блестящей, чистой поверхностью. Вознесшиеся сильнее самых тренированных гвардейцев, но ни Тирман, ни Мэзин не участвовали в боях со времен войны Двух Королей. Я легко могла уложить его на лопатки.

Но что потом?

Потом будут еще уроки, и вести дойдут до королевы Илеаны. Она искренне огорчится, а ее мысли и чувства мне небезразличны, в отличие от мыслей и чувств герцога. Не потому, что я была ее любимицей, а потому что после ранения она заботилась обо мне, раненом и напуганном ребенке. Это она собственноручно меняла повязки и держала меня, когда я кричала и плакала по маме и папе. Это королева Илеана сидела со мной, когда я не могла уснуть, потому что боялась темноты. Она делала то, что королеве делать не положено. Она ухаживала за мной, как родная мать, и без ее заботы я вряд ли смогла бы выздороветь.

Я остановилась перед столом. Мои руки тряслись от едва сдерживаемого негодования. В самой глубине сердца я верила: если бы королева Илеана узнала, что творит герцог в этом кабинете, то Вознесшемуся это не сошло бы с рук.

Крем глаза я заметила, что лорд подался вперед, когда Тирман взял тонкий красный прут и провел ладонью по всей его длине.

Но королева не узнает.

Письма в столицу всегда читают, и до возвращения в Карсодонию я не увижу королеву. А тогда? А тогда уж я расскажу ей все.

Если он делал это со мной, то наверняка делал и с другими. Пусть даже никто не говорил об этом.

Он подошел ко мне, его глаза блестели от предвкушения.

– Ты не подготовилась, Пенеллаф. Пора бы уже знать.

Держа рот на замке, я отвернулась и взялась за пуговицы. Пальцы дрогнули только раз, когда я расстегивала лиф. Мэзин выбрал себе место, зная, что сейчас будет. Ему ничто не закрывало обзор.

Герцог оставался рядом со мной, наблюдая, как лиф распахивается, открывая слишком тонкое нижнее белье. И то и другое соскользнуло с моих плеч, и одежда собралась вокруг талии. Спину и грудь омыл холодный воздух. Мне хотелось стоять так, будто вся пытка не производит на меня ни малейшего впечатления. Я хотела быть сильной, храброй и неподвижной. Я не хотела, чтобы они видели, как это унизительно, как меня волнует то, что меня видят такой – и не кто-то по моему выбору, не кто-то достойный.

Но я не могла.

Щеки горели, глаза щипало. Я прижала руку к груди.

– Это для твоего же блага, – заговорил Тирман, подходя ко мне. Его голос звучал мрачно и грубо. – Это необходимый урок, Пенеллаф. Я должен удостовериться, что ты серьезно относишься к приготовлениям и не оскорбишь богов.

Он говорил так, словно почти верил в свои утверждения, словно делал это не потому, что ему просто нравится причинять боль. Но мне было лучше знать. Я знала, что сделал бы Мэзин, если бы мог, и видела выражение глаз герцога. Я видела это слишком много раз, когда совершала ошибку и не отворачивалась. Его взгляд говорил мне, что если бы я не была Девой, он причинил бы другой вид боли. Как и Мэзин. Я не могла сдержать дрожи при этой мысли.

Через мгновение на мое голое плечо легла рука, и меня охватило омерзение. Не только из-за прикосновения его чересчур холодной кожи, но и оттого, что я ничего не чувствовала.

Ничего.

Ни малейшего следа страданий, которые несут в себе все люди, неважно, насколько давно им нанесли вред. В герцоге не было никакой боли, как и у всех Вознесшихся. Хотя то, что я не чувствую чужой боли, должно было принести некоторое облегчение, у меня лишь мурашки бежали по коже.

Это нечувствительность была напоминанием о том, насколько Вознесшиеся отличаются от смертных и что делает Благословение богов.

– Пенеллаф, приготовься.

Я оперлась ладонью о стол.

В кабинете было тихо, если не считать глубокого дыхания лорда, а потом я услышала негромкий свист прута, что разрезал воздух за миг до того, как обрушиться на мою поясницу. Все тело дернулось от дикой боли, разорвавшей кожу. Первый удар всегда потрясает. Неважно, сколько раз я это испытывала и была ли к нему готова. Второй удар пришелся на плечи, обжег их, как огнем, и выбил из легких воздух.

Еще пять.

Обрушился следующий, и тело задрожало. Я подняла взгляд. Я не издам ни звука. Я не издам ни звука. От очередного удара мои бедра стукнулись о стол.

Кушетка заскрипела – это поднялся лорд Мэзин.

Кожа горела. Я прикусила губу, пока не ощутила кровь.

Я смотрела сквозь слезы на картину, где женщины в вуалях поклонялись богам, и гадала, насколько ужасны должны быть атлантианцы, чтобы боги дали Благословение Вознесения людям вроде герцога Масадонии и лорда Мэзина.

Когда я вышла из кабинета герцога, боги даровали мне небольшую милость. Меня ждал не Хоук, и это было отрадно. Не знаю, как бы я скрыла от него то, что произошло.

Вместо него рядом с двумя королевскими гвардейцами молча стоял Виктер. Когда я вышла в коридор, бледная, в холодном поту, ни один из гвардейцев не посмотрел на меня.

Знали ли они, что произошло в покоях герцога? Я не издала ни звука, даже когда лорд Мэзин подошел к столу, убрал мою руку с груди и уложил ее на стол рядом с другой. Даже когда шестой и седьмой удары полоснули мою спину, как молнии, а лорд Мэзин ловил каждый жадным взором.

Если гвардейцы осведомлены, я ничего не могу поделать ни с этим, ни с горечью позора, который обжигал сильнее, чем горела иссеченная спина.

Но Виктер знал. Это знание отпечаталось в глубоких складках вокруг его рта, пока мы шли к лестнице. Каждый шаг натягивал пылающую кожу. Он подождал, пока за нами закрылась дверь, и задержался на лестничной площадке, озабоченно глядя на меня светло-голубыми глазами.

– Насколько все плохо?

Я прижала к юбке дрожащие руки.

– Я в порядке. Просто нужно отдохнуть.

– В порядке? – Его загорелые щеки покрылись пятнами. – Ты тяжело дышишь и идешь так, словно каждый шаг дается с трудом. Зачем притворяться со мной?

Я не притворялась, но признаться в том, как мне плохо, означает дать Тирману то, что он хочет.