Борьба с «самостью» иногда переходила в борьбу с плотью, причем борьба эта должна была вестись суровыми мерами — страхом и истязанием плоти.

«По падении человек сделался столь материален, — говорил Поздеев в ложе Орфея в 1785 году — что не может ничем быть приведен в чувство, как страхом, который ослабляет материю и дает силу душевным талантам действовать сильнее. Говорят: гром не грянет, мужик не перекрестится. В рассуждении нашей истинной собственной пользы мы точно теперь таковы все, что от совести нашей тогда только принимаем внушения, когда каким страхом или несчастием наша материя бывает потрясена и ослаблена; и потому кажется нужнее и полезнее человеку, чтобы он в сем суетном, маловременном и беспрестанными соблазнами и преткновениями наполненном мире, не очень был счастлив, чему мы и видим всегдашние опыты. Если человек живет в беспрестанном благополучии, то он забывает Бога, себя и всех своих ближних, а старается только удовольствовать все свои прихоти и напитать, сколько возможно более материю».

Считаясь с такой точкой зрения, Д. И.Дмитриевский, участник новиковского кружка, записывал в своих заметках: «В здоровом человеке не может быть здравой разум и дух. Он не способен к чувствованиям, например, соболезнования, сострадания и прочим нежностям».

По тому же поводу Р. Степанов вспоминал слова сына Сирахова: ««Полезнее посещать дом плача, нежели смеха»[237]. И ложи такое же действие производят, если кто со вниманием бывает в них». В конце этого пути находился культ основной масонской добродетели — «любви к смерти».

Так поучал о ней в ложе Орфея Поздеев: «Страшно подумать, что масоны предписывают в должность то, чего весь мир ужасается и старается забывать. Человек в тот день не весел, когда увидит мертвого, и старается столько помышление своего от сего предмета удалить, дабы и на дороге с мертвецом не встретиться. Чудные масоны! Надобно сказать, что или масоны сумасбродно предписывают такую чрезвычайность, или весь мир без памяти и без ума бродит».[238].

«Мы здесь все находимся в тюрьме и ждем, пока не потребуют к суду», — говорил об этой добродетели Руф Степанов.

«Да, скоро, скоро и ударит решительный час смерти! — вещал своим слушателям 3. Карнеев. — Скоро спадет с нас сей бренный покров, скоро помчимся к оным высоким мистериям, где свет осветит нас во всей своей ясности».

«Смерть, единая смерть, есть начало жизни», — говорил в другой речи Карнеев.

Культ «любви к смерти» переходил, вероятно, иногда в острые и жуткие ощущения почти физической сладости ее присутствия. К смерти «утешительнице» и «возлюбленной» обращался впоследствии Лабзин.

Против этой сгущенной, почти плотской, вражды к материи, против любви к «натуральной смерти» восставал С. И. Гамалея в своей ясной и спокойной речи «О любви к смерти» в ложе Девкалиона 16 декабря 1782 года.

«Всяк из нас знает, что мы рождаемся в сей мир не по нашей воле, должны жить не по нашей воле; человек не может у себя отнять ничего из своих душевных дарований, потому что не от себя их имеет. Как дерзает он отнимать у себя свою временную жизнь, которая есть начало вечной его жизни и которую так же не от себя имеет?..

Итак, любезные братья, мы, яко ученики добродетели, постараемся умертвить все свойства недоброй нашей воли, дабы чрез то дать свободу возраста свойствам доброй воли. Возлюбим смерть недобрых наших свойств, недобрых прихотей, зная, что от сего зависит рост вечного нашего состояния».

Против материального понимания самости боролся и другой масонский мудрец — Краевич. «Есть три Божьих дара, — говорит Краевич, — телесное здравие, душевная чистота и духовное смирение». «Без этих даров ничего сделать нельзя».

Только после того, как укрощены и обузданы страсти, можно добиться спокойствия внутренней душевной жизни. Спокойствие это открывает возможность настоящего счастья; иного блаженства быть не может.

«Мы окружены здесь тленностию, — писал из Берлина Кутузов Радищеву в Сибирь (27 марта 1792 года), — все здесь мечта и сон. То, что мы называем счастием, есть не что иное, как кратковременное отсутствие горестей… Истинное счастье находится внутри нас и зависит от нас самих, оно есть поставление себя превыше всех случаев; сего-то счастия всегда я желал тебе, а ныне и еще жарчее желаю».

Подобные мысли высказывал Кутузов также в письмах к Плещеевой[239]. 17 декабря 1790 года он писал: «Счастие и несчастие не составляет нашей сущности. Лазарь, ликующий среди богатств и изобилия, и Лазарь убогий, лежащий на гноище перед вратами первого, суть оба человеки, и кто может означить степень истинного их благополучия? Итак, говоря о должности приуготовить себя ко всем происшествиям, я требую, чтобы человек учился отделять себя от всякой случайности, и смотрел на сие последнее, как на совершенно ему постороннее, не умаляющее и не умножающее его сущности; я требую, чтобы он свергнул постыдные оковы и снискивал независимость, свободу».

Для этого нужно, чтобы желания человека не были развлечены в разные стороны во вне его, а все устремлены «к единой и единственной цели»: истинного «и ничем не нарушимого спокойствия», которое лежит в глубине его духа.

говорил Ангел Силезский:

«Может быть, кто подумал, — поучал Гамалея в речи своей «О плате за работу», — когда же может человек в сем мире за свою работу получить такую плату, которою бы он был доволен? Тогда, любезные братья, когда внутреннее работающего рвение достигает намереваемой истинной последней цели, то есть когда все желания его не тревожатся, когда он не алчет и не жаждет чуждого, не досадует, не печалится, не сетует, не негодует».

Для достижения такого блаженного состояния нужно всецело сосредоточиться внутрь себя:

«Господь по милосердию своему учредили масонство, дабы ввести человека внутрь себя», — говорил Руф Степанов.