– Я и сама понять не могу: что-то нашло, даже страшно.

– Мне тоже было страшно, глаз не оторвать… Но нас всё время разлучают, – проговорил Кириллов после паузы, взял ее за руку и, дождавшись какой-то относительно медленной мелодии, уже сам повел в центр зала: – Я не танцую, я только топчусь, но согласитесь, было бы странно, если бы мы оба делали это блестяще.

Они почти не говорили. Впрочем, музыка играла так громко, что всякую речь можно было только читать по губам. Они танцевали, пробирались к стойке бара, чтобы выпить кофе, смотрели на танцующих, и снова танцевали, и снова пили кофе. До них никому не было дела, и им не было дела ни до кого. Маргарита чувствовала, что Кириллов боится сделать лишнее движение, чтобы не спугнуть ее, и от этого ей становилась всё проще и легче. Но вот на табло зажглась табличка «Closed», зальчик начал пустеть. К Маргарите подошел короткий тучный итальянец и протянул керамическую куклу в роскошной шляпе и отчего-то с помелом. Из смеси жестов, итальянского и английского выяснилось, что это хозяин бара.

– Дансе, дансе! – твердил он, уморительно сдвигая и раздвигая брови, и Маргарита поняла, что ее награждают за танец. Она нагнулась и поцеловала итальянца в гладкую ярко-розовую щечку.

– Лоренцо! – протянул тот пухлую ручку и расцвел сотней улыбок.

– Маргарита.

Лоренцо бурно затараторил, описывая в воздухе круги руками, и она поняла, что он приглашает ее стать постоянным клиентом бара, уверяя, что здесь не бывает случайных людей и ей, безусловно, понравится. Она попыталась объяснить, что это невозможно, но он продолжал тараторить, вручил Кириллову что-то вроде дисконтной карты и бутылку игристого красного.

Они поймали первую попавшуюся машину, но выяснилось, что их отель стоит прямо на углу, как они могли этого не заметить – непонятно.

Никто не удивился их позднему приходу, не спросил документы и вообще ничего не спросил, когда они брали у портье ключи от своих номеров. Отель глубоко спал, ничуть не интересуясь жизнью своих мимолетных постояльцев. Кириллов и Маргарита долго поднимались по винтовой лестнице, чтобы не нарушить тишину ночи шумом лифта, опять немного заблудились и, в конце концов, оказались перед ее номером. Она не пригласила его войти, и он не спросил разрешения, не замешкался, не помедлил. Всё происходило само собой, по единственно возможному и понятному обоим сценарию, все условности были бы грубы, разрушительны и безвкусны.

Она сказала:

– Хочется чаю. Я сделаю чай.

– Чай? Ну конечно же, чай. Обязательно.

Легко и осторожно он подхватил ее на руки, потом поставил и долго рассматривал, медленно притянул к себе, шепча что-то непонятно-бессвязное, запутался в ее крючках и пуговках, которые ни за что не хотели поддаваться, пока она сама не приказала им подчиниться…

* * *

– Ну, собралась, что ли? Давай, перекладывайся на носилки, да не спеши, потихоньку. О господи, Царица Небесная…

Санитарка тетя Лида берет мои пакеты, терпеливо наблюдает, пока я встану и снова лягу, и заботливо спрашивает:

– А муж-то что не провожает?

Новая волна страха накатывает на меня при виде этих ужасных носилок, сковывает так, что невозможно пошевелиться, и я понимаю, что ехать нельзя.

– Не хочу, чтобы видел, как корчусь.

Тетя Лида в сердцах бросает пакеты на пол и топает ногой:

– Да не знаешь ты, как корчатся-то! И в оккупации рожали, и в голод, и в войну.

– И сколько выживало?

– Не так, конечно, как сейчас, но выживали, всяко было.

– Вот именно, что всяко. Нет у меня, тетя Лидочка, времени на попытки. Было – и нет.

– Да не каркай ты, честное слово. Ты думаешь, умнее всех? Умнее? Прошлой весной здесь родила одна шестимесячного, никого не спросила. Нас потом всех трясли, еле уладилось. Ты думаешь, это так просто? Вот то-то, не упрямься.

– Но ведь роды – это не быстро. Если начнутся, можно доехать. Ну, в крайнем случае.

– Значит, нельзя.

– Можно, можно всё. Только кто ради меня станет правила нарушать?

Тетя Лида устало опускается на стул и спрашивает почти спокойно:

– Ты сколько здесь лежишь, считала?

– Два месяца и три дня.

– Вот! А положено две недели, а то и десять дней. Маргарита Вениаминовна на линейках сколько раз из-за тебя объяснялась, упрашивала главного. И Николай Степаныч наш к нему ходил: мол, надо подержать. Распустили вас, честное слово! Тихонько как-нибудь доедешь: не на телеге – на машине. Терпи давай, не хнычь.

Я смотрю на тетю Лиду, которая ворчит, потому что тоже за меня переживает, и думаю о том, что некоторые персонажи нашей жизни существуют как носители образа. Например, тетя Лида – настоящая санитарка, нет, не санитарка, а нянечка, ворчливая и уютная, как бабушка. Я к ней привыкла, я привыкла к своей кровати и остальным деталям больничного ландшафта, который и сам уже действует на меня успокаивающе, как всё привычное, знакомое.

Оля Старцева провожает меня, стоя в дверях и, не в силах ничего сказать, чуть поднимает вверх дрожащие пальцы. Скорее всего, мы больше не увидимся, как и со всеми остальными, и от этого становится совсем грустно.

Едва «скорая» отъезжает от больницы, у меня начинается рвота. Я не могу ни лежать, ни сидеть и, наконец, устраиваюсь на четвереньках, ухватившись за поручни. Пытаюсь медленно и глубоко дышать – ничего не помогает, мне дают пакет, который тут же наполняется и вываливается из рук. Ненадолго становится легче, пытаюсь лечь – и всё повторяется снова. Господи, Господи, Господи, я же говорила: не надо везти. Хорошо, пусть тошнит, лишь бы матка молчала. Какое-то время она и впрямь молчит, видимо, не понимая, что происходит, но при очередном подпрыгивании машины медленно и сильно собирается внизу, пытаясь вытолкнуть моего ребенка.

Страх сковывает вдоль и поперек, но я понимаю, что нужно лечь во что бы то ни стало. Лечь и расслабиться. Однако в горизонтальном положении опять начинается рвота, и я молюсь только о том, чтобы мы скорей доехали до капельницы – назад меня, конечно же, никто не повезет.

Пробок нет, но вся дорога в ямах. Каждый толчок отзывается сокращением, каждое торможение – приступом рвоты. Господи, Господи, Господи, только бы мне доехать и лечь на что-то мягкое – тогда я справлюсь, может быть, справлюсь… Этот ад продолжается минут двадцать. Перепуганная медсестра несколько раз предлагает остановить машину и сделать передышку, но я мотаю головой: страшно потерять драгоценное время. Сейчас всё зависит от времени. Видавший виды водитель несколько раз оглядывается, качает головой, потом, махнув рукой, нажимает на газ и с криком «Держитесь!» включает сирену. Мы мчимся на красные светофоры, нарушая все существующие правила, резко сворачиваем, ныряя в забитые автомобилями переулки, снова выезжаем на широкий проспект и снова куда-то ныряем. Этой гонке не видно конца. Я тупо смотрю в окно, абсолютно не понимая, где мы едем. Не зная, как помочь, медсестра дает что-то понюхать и начинает тереть мне лоб и виски. Матка с силой сжимается, вытягивается вниз и долго не расслабляется. Нужно немедленно ложиться. После нескольких неудачных попыток укладываюсь и пытаюсь расслабиться, но меня хватает минуты на две, приступ рвоты снова заставляет приподняться и напрячься.