Я в буквальном смысле не могу найти себе места и, наконец, устраиваюсь полулежа, но и эта поза связана с напряжением почти всех мышц – приходится опять искать другую. Найти не удается, и я в отчаянии снова встаю на колени, крепко вцепившись в поручни. Руки быстро устают, я терплю и упираюсь, пока они не начинают дрожать и не отказывают вовсе. Мы едем, не снижая скорости и не выключая сирены, меня просят продержаться еще совсем немного, и я собираю последние силы…

После нескольких – одного за другим – резких поворотов мне становится совсем плохо, и, когда мы наконец добираемся до приемного покоя перинатального центра, я понимаю, что начинаются настоящие регулярные схватки.

Я холодею от ужаса. Нет, только не это. Не это. Взять себя в руки – ведь так уже было однажды. Нужно лечь и расслабиться, успокоить всё внутри. Меня вносят в приемный покой, и на какое-то мгновение я, видимо, отключаюсь. Всё плывет и вдруг резко гаснет, как будто выключили и свет, и звуки. Но это длится короткий миг, и я быстро прихожу в себя, потому что кто-то трогает меня за рукав:

– Встаньте с носилок и сядьте. Больная, вы слышите? Сядьте! Вы можете отвечать на вопросы?

Девушка-дежурант с открытым и ясным лицом, которому недостает только пионерской пилотки, смотрит с возмущением и удивлением и почему-то спрашивает:

– В браке состоите? Какая по счету беременность? Да вы встанете или нет? Нужно вернуть носилки на «скорую». Вам что, плохо?

Господи, это же было, уже было, и до чего же это было мучительно!

– У меня регулярные схватки. Срочно поднимайте в палату на капельницу, иначе будет поздно.

– Вот карту заполним и поднимем. Ничего страшного. Отвечайте погромче, пожалуйста.

Я не понимаю, не знаю, как реагировать, и продолжаю шипеть:

– Вам что, нужен выкидыш? Если сейчас же меня не уложат и не начнут капать, я вас всех посажу. Но сначала позвоню коллегам на телевидение – через полчаса здесь будет камера, которая приедет за сюжетом о том, как из-за формальностей вы рискуете жизнью ребенка…

Я говорю и говорю, а в голове крутится одна-единственная мысль: если моя малышка не выживет только из-за того, что мне сейчас неловко и стыдно ругаться и требовать, я не смогу этого простить себе никогда, и жизни мне точно не будет, она кончится вместе с беременностью. Собравшись с силами, я действительно набираю телефон одной из своих телевизионных приятельниц, хотя знаю, что прямо сейчас никто не приедет, камеру заказывают накануне.

«Пионервожатая» шумно вздыхает, некоторое время тщательно рассматривает плафон на потолке, медленно встает из-за стола и нехотя идет ко мне:

– Всё понятно, еще одна сумасшедшая – и, как всегда, в мое дежурство. Выделения есть?

– Нет, – пытаюсь я сдержать слезы, а они уже прорвались наружу и текут без остановки, от ужаса и беспомощности начинают стучать зубы, но я беру себя в руки и говорю почти спокойно:

– У меня регулярные схватки, так уже было, когда…

– Боли? Есть или нет? – перебивает она резко и останавливается в полуметре, разглядывая меня сверху и нависая, как скала.

– Нет, болей нет.

Несколько мгновений она размышляет, с недоверием пролистывает выписку из истории болезни и бодро объявляет:

– Если схватки, тогда в родовую.

Насладившись моим ужасом, который, кажется, доверху заполняет весь приемный покой, она берет стул, садится рядом, и я не узнаю свой вмиг охрипший голос:

– В двадцать восемь недель?

– Ну, раз у вас схватки, – улыбается «пионервожатая» и вздыхает опять. – Обнажите живот. Не мешайте.

Какое-то время она держит руку на моем животе, смотрит на часы, считает, слушает сердцебиение ребенка, снова кладет руку на живот, ждет следующего сокращения и говорит с еле заметным волнением, вставая и направляясь к телефону:

– Да, похоже, действительно схватки. Только зачем так кричать, угрожать? Мест всё равно нет, я не виновата. Не знаю, зачем вас прислали. Шлют и шлют, нас не спрашивают. Поднимем в родовую, там прокапаем, а дальше будет видно. Возможно, остановим. Лежите, не вставайте.

После этого меня срочно поднимают на лифте, быстро-быстро куда-то везут, и я оказываюсь там, где люди входят в жизнь.

– Зачем сюда? Не надо! Я боюсь!

«Пионервожатая» опять считает мой пульс и повторяет медленно и громко:

– Женщина, вам объяснили, что ни в одном дородовом отделении свободных коек нет. Если удастся остановить схватки, переведем в другое место. Лежите, не волнуйтесь, вы только всё усугубляете.

Неужели они не понимают, что от одного вида родового бокса можно родить на три месяца раньше? На целых три месяца!

Всё они понимают, но у них и в самом деле конвейер, маленькая зарплата и такие вот истерички, как я. Плюс убогая личная жизнь – это на лицах написано. Их жалеть нужно, а не сажать. Дело не в них, и они не помогут. Дело сейчас во мне, в моих нервах. Надо успокоиться во что бы то ни стало, еще ничего не потеряно. Пока – ничего.

Хорошо, в родовую, пусть. Какая разница, где капать. Нельзя, нельзя паниковать. Надо экономить силы. Любой мой психический взрыв может стать роковым. Мне нужны только панцирная кровать, покой и гинепрал. Ничего сверхъестественного. Главное – продавленная кровать, и тогда моя малышка может выжить. Как они теперь говорят, «будущий ребенок», то есть ребенок, который еще будет. А для меня он уже есть, самый настоящий, лежит там, свернувшись клубочком, посасывает пальчик и, конечно, дрожит вместе со мной. Господи, Господи, Господи, всего лишь кровать с сеткой и оставить в покое. Не вертолет с акушерами-гинекологами, не аппаратура последнего поколения… Но вместо этого меня кладут на жесткую кушетку в коридоре родового бокса – других здесь просто нет – и заряжают гинепрал, который в таких условиях, конечно, будет абсолютно бесполезен. Матка резко «откатывается» вверх и вперед и встает упругим жестким треугольником. Интервалы между сокращениями становятся меньше и меньше. Паниковать нельзя, нельзя. Я должна что-то сделать.

– Позовите заведующего!!! – слышу свой вопль, но он тонет в общих криках и стонах: мимо передвигаются роженицы в белых рубахах с искаженными лицами и огромными животами, раз в десять больше моего, и охают при каждом шаге. Я закрываю глаза, но это помогает мало.

– Тужься, тужься, тужься! Дыши, дыши, дыши! Уже пошла головка, сейчас родим, сейчас… – раздается вразнобой из нескольких палат сразу, и я холодею от одной мысли о том, что там происходит.

Чем заткнуть уши, чтобы не слышать? Куда спрятаться, чтобы не видеть, не знать? Нечеловеческие крики, стоны, жесткие команды.

– Ты будешь тужиться, в конце концов? Ребенок задыхается! Что, принести щипцы?

– Не могу… Больше не могу… Сделайте кесарево, вам что, жалко? Тридцать часов мучаюсь, а-а-а-а-а!

Господи, вот бы мне так помучиться через три месяца, да даже через два!