Женщина спускается по склонам, изрезанным оплывающими, почти засыпанными окопами. А вослед снова тот же свист, вопль ветвей, листьев:

— Пиш-ш-ш-и, если с-с-сумееш-ш-шь… И нельзя не оглянуться на Курган.

— Слышу, слышу!

Деревья, будто успокоенные, перестают на время говорить, шуршать ветвями, сникает шум листьев, ветер уносится куда-то вниз по склону, к Волге.

Руку тяжелит острый осколок, сколько их в земле, в людях, в памяти! Она еще не знает, что жизнь сведет ее с фронтовиком, с его жизнью, рассказами, что к войне предстоит прикоснуться сердцем и что заветы надо исполнять. Как умеешь.

Когда, исполнив свой земной долг, ушел тот, в чьих рассказах о фронтовых днях как бы была поставлена точка, у соавтора, друга, жены, появилась настоятельная потребность рассказать хотя бы немного об Игоре Александровиче Бескине послевоенном. Выпало ему жить после 1945 года! Несколько десятилетий рядом и не просто семейной жизни, а жизни двух половинок, нашедших волею судеб друг друга, — тому основание.

«Выпало — жить!» — по-другому и не назвать решение судьбы тех, кто в 1945-м вернулся домой, пройдя Войну — гнусное, отвратительное в своей сути деяние людей, кто бы и как бы это ни совершал.

Выпало жить — значит, не завершены еще дела, написанные тебе на роду, значит, есть еще Будущее, значит, есть еще и другое тебе предназначение. Какое оно?

Выпало жить и мне: 19 июня 1941 года мы с мамой выехали из Ленинграда в Архангельск, где у отца уже были взяты билеты на 25 июня на поезд — в Крым, к морю! Судьба как бы сразу вывела из-под двух ударов — и из Ленинграда, куда уже 23-го числа не давали билетов, и отвела от Крыма. Значит, так надо было! А 24 июня мы провожали отца, уже батальонного комиссара, — на фронт.

Игорь скептически относился к моему порыву записывать его рассказы. У него был грустный рефрен по этому поводу: «А кому это сейчас надо? Ну, прочтут дочка, внуки, несколько знакомых… О войне столько понаписано!»

Очень редко заглядывал в книги о войне, и только тех авторов, которым доверял. А если что-то и читал, то находил массу несуразностей, неточностей, а то и вранья. И совсем не смотрел фильмы о войне, тем более о разведчиках. Но все-таки выделял «Живые и мертвые» К. Симонова, шолоховскую «Они сражались за Родину», работы А. Германа, еще кое-что. Раз, два и обчелся. И был прав. Даже мне, девчонке из военного далека, видны были белые нитки, фальшь, а то и ложь в фильмах о Войне, и которые я тоже обхожу стороной, как и многие из моего поколения.

Фронтовые рассказы Игоря как-то сразу, не оговаривая, я начала записывать от третьего лица, хотя рассказывал он о себе. Так казалось проще вести повествование.

Вторую часть записок я поведу от своего лица — от имени Т.И. Алексеевой-Бескиной. Так с 2001 года с разрешения Игоря Александровича я стала подписывать все свои публикации. Сначала, чтобы чем- то выделить свою безликую фамилию, которую носят несметные тысячи людей, а затем и в память о человеке, который навсегда рядом со мной.

Как уже было сказано, люди, прошедшие тяжелые жизненные круги, не любят вспоминать, а тем более рассказывать о тех днях. Игорь, истово занимавшийся как ветеран войны военно-патриотической работой, имел в запасе несколько боевых эпизодов, которые рассказывал при встречах со студентами, школьниками. Не самых страшных, добавляя в рассказ щепотку юмора, улыбку, отстраненное спокойствие, защищая тем самым и себя, и слушателей от прошлого.

Какая была у него война, я долго не знала. Между нами, как само собой разумеющееся, установилось негласное правило: не спрашиваешь — не говорю, надо будет — скажу. Вот уже без малого сорок лет день за днем мы рядом, встречаюсь вместе с ним с его однополчанами. Но удивительно, первые двадцать лет, по существу, мне ни слова не было сказано им о фронтовых днях, разве что на встречах со школьниками, студентами в дни празднования Победы. Как будто и не было тех более чем восьмисот его дней в землянках, в окопах, на снегу, в болотах, под пулями, осколками мин, снарядов, под недреманным оком смершевцев, под всей тяжестью, что обрушивает война на нормального, мирного почти мальчишку.

Война начала возвращаться к нему во сне через 47 лет после 45-го обрывками эпизодов, деталями, ломотой в давних фронтовых ранах. Или точнее — он смог начать говорить о ней. Перегруженная тяжкими воспоминаниями память потребовала разгрузки. Необходимость этого и стала потребностью рассказать о тех днях, о той жизни, рассказать хотя бы не самое страшное, не самое тяжкое, что бывает на войне.

Так уж устроена память. Бывает, приснится сон — яркий, наполненный деталями, красками, но проснулся — и все как бы улетучилось. Но стоит зацепить памятью какую-то детальку, и сон начинает по ниточкам разматываться, восстанавливаться. А снится иногда бог знает что… Так и память ушедших событий — стоит потянуть за возникшую ниточку, и начинает разматываться клубок прошлого. Оказывается, это происходило со многими ветеранами.

И сны начали возвращать ветерану-фронтовику те самые ниточки из прошлого. И однажды утром…

— Ты знаешь, во сне вдруг восстановился эпизод, даже не эпизод, а деталь, ощущение, как я руками согнул немецкий штык, были такие плоские штыки…

— Согнул штык? Ничего себе! Расскажи!

Двадцать семь месяцев во фронтовой пехотной разведке, что само по себе удивительно. Обычно, по словам Игоря, в разведке держались три-четыре месяца, а там или — ранен, или — того хуже. А так — в ночных поисках, в вылазках к партизанам, выходах в тыл к немцам, в непрерывных боевых действиях с небольшими передышками на пополнение. И все это ползком в снегах, болотах, захват «языков", допросы пленных, снова ползком с верными разведчиками. Или сутками на наблюдательных пунктах — НП на нейтралке, где ни пошевелиться, ни ветку качнуть. Или сутками на раскачивающейся заводской трубе — НП с многокилометровым обзором. И удивительно: довоенные очки с пружинными заушинами ни разу не разбились, не потерялись, да он их, наверно, почти и не снимал, как все близорукие. Было что вспоминать, было что записывать…