Они мило болтали с хозяином дома, пока кузнец подковывал коня, и ей показалось: что-то возникло между ней и этим мужчиной, который был весел, много смеялся, шутил и оказался весьма образован и начитан. Ей так приятно было в его доме, что она решила во что бы то ни стало повторить свой визит.

Что вскоре и сделала. А потом ее визиты в этот небольшой дом из серого камня, с башенками, увитыми вьющимися растениями, стали все чаще и чаще. Дом превратился для нее в заколдованный замок, особенно, когда хозяин сделался ее любовником.

Сейчас за столом, слушая и почти не слыша, о чем говорил ее муж, она думала, что бы тот сказал, узнав, что у его жены есть любовник, что имя его Эбуло ле Стрейндж и он совсем простой дворянин, во всяком случае, по сравнению с графом Ланкастером.

* * *

Ох, как бы радовался Перро, если мог бы видеть, какое торжество устроено в его честь!

Эдуард велел забрать останки своего друга из доминиканского монастыря в Оксфорде и перевезти в Ленгли. Туда, где было им когда-то особенно хорошо вдвоем. Где они устраивали шикарные представления, в которых сами принимали участие, а Уолтер Рейнолдс поражал всех умением подобрать костюмы и декорации.

Чума на Ланкастера! Сегодня Эдуард напрочь забудет о нем и о его гнусных происках. Впрочем, весьма успешных. Сегодняшний день будет посвящен памяти Перро! И только ему! День радости и скорби. Радости – что он был в жизни Эдуарда. Скорби – потому что его нет.

Пускай говорят, погребение обошлось втридорога. Неважно! Он готов отдать все, что у него имеется, за память о Перро.

Радость и скорбь этого дня с Эдуардом разделил Уолтер Рейнолдс, спасибо ему! По его указанию четыре епископа и четырнадцать аббатов присутствовали на церемонии. Но ни одного барона… Это что-нибудь да значило. Главным образом, что они уже не считают для себя обязательным почтить короля своим присутствием. А помимо того, понимают: их появление на похоронах можно принять за осуждение ими тех людей, кто повинен в убийстве Гавестона, и, в первую очередь, самого Ланкастера как основного зачинщика.

Но все равно, действо было внушительным и впечатляющим, и останки Перро упокоились в доминиканской церкви там же, в Ленгли.

Король рыдал у всех на виду, и люди говорили, кто с презрением, кто с жалостью: «Никто, видно, не сможет занять в сердце короля место Гавестона…»

* * *

Последующие дни и недели показали, что Бог надолго отвернул свой лик от англичан. Из-за холодов и беспрерывных дождей погибла большая часть урожая, голод и болезни грозили многим и многим. Цены на пшеницу, горох и бобы подскочили до двадцати шиллингов за четверть[2], что было недоступно большинству кошельков, и даже для королевского стола пищи не всегда бывало в достаточных количествах. Зерна собрали так мало, что пивоварам запретили превращать его в солод, и, таким образом, нехватка стала ощущаться не только в пище, но и в напитках.

Почти все лето бушевали шквальные ливни; поля стояли под водой; многие селения были затоплены; люди остались ко всему еще и без крова. Зерно гнило на полях, жители резали коней и собак на пищу.

Начались болезни. Те, кто не умер от голода, погибали от непонятных хворей. По всей стране разрасталось недовольство. Вдобавок становилось ясным, что шотландцы не успокоятся после своей грандиозной победы при Баннокберне. Неуемный Роберт Брюс привел уже войско в порядок и начал набеги через границу, добираясь на юге до Ланкашира. Валлийцы в своем Уэльсе воспользовались ситуацией и подняли восстание, которое возглавил Ллевелин Брен – отец шестерых дюжих сыновей. Отряды под их началом захватили все графство Глеморган.

На этот вызов ответила группа баронов, которую возглавили могущественные Мортимеры. Собранная ими армия изгнала валлийцев и захватила их руководителя Брена, который был помещен в Тауэр. После Баннокберна это был первый успех, но король, увы, не имел к нему никакого отношения.

Зато брат Роберта Брюса, Эдвард, высадился со своими солдатами в Ирландии. Он был прекрасный воин, полный тщеславия, однако не обладавший полководческим талантом Роберта, который хорошо знал, что в мыслях брат не единожды примерял на себя шотландскую корону. И Роберт мудро решил, чтобы тот удовлетворился короной ирландской, для чего данный момент был очень подходящим.

Действия шотландцев привели в замешательство английскую сторону: ведь только недавно на этом доставлявшем столько беспокойства острове граф Мори одержал победу над ирландцами в битве при Каррикфергусе и был объявлен королем страны. А теперь опять беда.

Удары судьбы следовали один за другим…

Народ, обессилевший от голода и болезней и клянущий за эти напасти тех, кто им правил, начал выражать недовольство и Ланкастером, который ничего не мог сделать, чтобы облегчить его долю. В своей непопулярности у народа он теперь разделял участь короля Эдуарда. А народ все продолжал искать козла отпущения.

* * *

Королева Изабелла, проводившая почти все последнее время в своих покоях с ребенком, за рукоделием или разговорами, не была в душе такой безмятежной, какой могла показаться внешнему взору.

Маленькому Эдуарду уже исполнилось четыре года. Крепкий и здоровый ребенок, он был очень привязан к матери, но все больше походил на отца: такой же длинноногий, с прямым носом и соломенного цвета волосами.

Изабелла намеренно проводила с сыном так много времени: все ее надежды были связаны только с ним. Она не оставляла мысли, что придет час, когда им вдвоем придется бороться за трон – возможно, с отцом, а быть может, с Ланкастером. Этот человек, по существу, отнял власть у Эдуарда, и она в душе аплодировала ему. Но с течением времени ее постигло разочарование: Ланкастер оказался тоже недостаточно энергичным. Попросту ленивым. Взять хотя бы его действия, когда все несчастья подряд обрушились на страну. Можно подумать: главное для него – ощущение своей власти, а сделать что-то для ее утверждения и тем более для блага и спокойствия страны, а значит, своего собственного, он не может. Или не хочет. Что в данном случае одно и то же.

Нет, он не тот человек, который ей нужен, и выходит, ее час еще не наступил. Что ж, она подождет, но будет настороже…

В то время, как она сидела за вышиванием, одна из присутствующих тут же придворных дам сказала другой:

– Ох, это такая глупая история. Не думаю, что кто-то поверит.

– Во что поверит? – спросила, не поднимая головы, Изабелла. – Вернее, во что не поверит?

Женщина смутилась.

– Миледи, я, право, не хочу говорить. Такая, право, глупость. Даже пересказывать стыдно.

– Но я хочу услышать.

– Миледи, это истинная чушь.

Изабелла подняла голову, смерила ее холодным взглядом.