разойтись с приказанием райкома, так как могли докопаться и до его «социального положения»: процесс-то был показательный. К тому же я, заканчивая речь, обратился к прокурору со словами: «Вы требуете наказания от имени мирового пролетариата; тогда будьте любезны, предъявите этот мандат. Я думаю, что у вас его в кармане нет».

По залу прокатился смешок. Прокурор вскочил и потребовал занести мои слова в протокол судебного заседания: «Мы сделаем из них оргвыводы!» Суд удовлетворил его ходатайство.

Я понял, что попал впросак. Из моих слов можно было сделать любой вывод, например, такой, что советская власть не идет в ногу с мировым пролетариатом или что партия и правительство ошибаются – большего греха нет!

– Что вы имеете сказать в своем последнем слове? – обратился судья к обвиняемому.

Здесь разыгралась сцена, впечатление от которой трудно передать. Подсудимый вскочил и закричал:

– Товарищи, что же вы делаете? Я бедный человек, последнюю рубашку в тюрьме проел, переодеться не во что! – Он распахнул кожух и оказался голый по пояс. – Последний кусок хлеба отымаете, дети пухнут…

И он зарыдал (или закричал) и упал на скамью.

Через 10–15 минут был вынесен приговор: ссылка в отдаленные местности СССР без срока. Надо сказать, что ни в одной статье советского закона нет бессрочной ссылки. Суд знал, конечно, об этом и нарушал закон с целью угодить райкому партии.

Еще не успел народ разойтись, как судья вызвал меня и сказал: «Вашей речью весьма недовольна общественность, более того, она возмущена ею. (Под общественностью надо было понимать райком партии, районный исполком и сельсовет.) Это был показательный процесс, а вы пытались его сорвать. Ваша речь разлагательно подействовала на население, об этом будет еще заседание райкома партии».

В подавленном настроении я вернулся домой, понимая, что меня ждет арест. Ночью я обсудил с взволнованной женой план побега в ближайшие же дни, пока советская машина не успеет развернуться и поглотить меня. Но уже через день к моей квартире в станице подкатила тачанка на резвых конях. В ней сидело два молодых чекиста в форме и с оружием, а на козлах сидел третий. «Не успел», – подумал я.

Они вошли и сели перед моим письменным столом. Один из них расстегнул шинель и вынул из бокового кармана вчетверо сложенную бумагу и протянул ее мне. «Постановление об аресте», – мелькнуло у меня в голове. Я развернул и прочел: «Обвинительное заключение»… Как же так? Без допроса, без следствия, сразу… Я стал вчитываться и увидел, что один из прибывших, Воронин, обвиняется в превышении власти и в том, что во время обыска присвоил себе бочонок постного масла весом в три пуда и 43 метра мануфактуры. Гора, придавившая меня к земле, вдруг сразу свалилась, и я вздохнул полной грудью. Нарочно громко, чтобы стоящая за дверью жена могла услышать, я спросил:

– Так вы приехали ко мне как к адвокату для совета по вашему делу?

– Не только за советом, но я хочу поручить вам ведение этого моего дела.

Защищать по уголовному делу чекиста Воронина, члена оперативной группы ГПУ, убийцу невинных людей, разбойника и душегуба? Я сделал слабую попытку отказаться и сказал:

– Почему же вы обращаетесь ко мне, малоизвестному защитнику, когда у вас под боком город Армавир, где есть крупные силы, и, наконец, в вашем районном центре – три защитника?

– Видите ли, – ответил он, – я был на показательном процессе в станице Старо-Михайловской, где вы выступали. Был по приказанию нашего начальника ГПУ и по его же приказу записал вашу речь почти дословно и доложил начальству.

У меня в голове опять пошло все кувырком…

– Начальник, – продолжал он, – нашел, что ваша речь была классово выдержана и совершенно правильна. И мне лично она понравилась, я вижу, что вы человек политически подкованный, и я хочу, чтобы вы взяли мое дело. И начальник мой рекомендовал мне тоже обратиться к вам.

Другими словами, начальник ГПУ предлагал мне взять это дело.

Признаюсь, после тяжелых переживаний в связи с ожидаемым арестом моя воля была сломлена, и я принял это дело бесплатно, так как мне было омерзительно иметь какие бы то ни было денежные счеты с этим человеком. Вместе с тем я видел, что избежал смертельной опасности и что пока мне ничего не угрожает со стороны ГПУ. Отказавшись от ведения этого дела, я мог навлечь на себя подозрения и другие, может быть, более тяжкие последствия. Все же я задавал себе вопрос: неужели начальник ГПУ настолько справедливый человек, что разошелся с райкомом партии по моему вопросу, не смял меня, как ненужную бумажку, и не выкинул на свалку, раз я посмел поднять свой голос в момент обостренной политической кампании? Воронин, будучи уже моим клиентом, невольно для себя расшифровал мне эту «справедливость» начальника. Оказалось, что начальник ГПУ и секретарь райкома партии были врагами «из-за бабы», как он сказал. Заврайженотделом, размашистая, очень грубая, высокого роста женщина, член партии, переходила из рук в руки – то к начальнику ГПУ, то к секретарю. В тот момент она была любовницей секретаря, а потому начальник ГПУ был очень доволен, что я в своей речи в станице Старо-Михайловской посадил в калошу райком партии, и не согласился поэтому на мой арест.

Конечно, если не было бы между указанными лицами этой собачьей свадьбы, судьба моя была бы печальной и мне не помогли бы никакие правильные теоретические выводы из газеты «Правда», так же, как они не помогли моему клиенту, получившему бессрочную ссылку. Я не помню, по каким процессуальным нормам судился Воронин в народном суде, а не в военном трибунале, и как получилось, что он вообще был предан суду. Но процесс этот был результатом все тех же трений из-за «бабы». Впрочем, народный судья Филиппов, тот самый, что судил мужика в станице Старо-Михайловской, не посмел осудить Воронина, и дело кончилось оправданием: в суде над мужиком Филиппов пошел за райкомом, в суде над Ворониным – не посмел идти против ГПУ.

Думаю, что не часто адвокат испытывает угрызения совести, когда его клиента оправдывают, а мне пришлось это испытать и даже дважды. Второй случай был такой. Я был назначен казенным защитником по делу начальника уголовного розыска (УГРО) Адыгейской автономной области. Он обвинялся во взяточничестве. На скамье подсудимых сидело еще четыре человека, которые давали ему взятки. Они все четверо сознались, но начальник УГРО виновным в получении от них взяток себя не признавал. Дело слушал военный трибунал пограничных войск НКВД. В своей речи я ничего не утверждал, ничего не отрицал, а просто «лил воду». Обвинение поддерживал военный прокурор. Каково же было мое изумление, когда трибунал «лиходателей» признал виновными, а