Еще и простуда подоспела.

Заходящуюся от кашля Галку выгнали с первой же ночной смены, чтобы она своим чиханием не забрызгала и так не блестящие чистотой столы. Галка даже обиделась — обычная простуда, зря панику разводят. Температура была невысокой, только сильно тянуло, чесалось в горле и груди. Она сходила в поликлинику за больничным, долго плутала по переполненным коридорам под бдительными взглядами старух, бесконечно сидела в очереди у бело-безразличной двери. В кабинете Галке сказали, что тут вообще-то здоровый прием и отправили ее к другому входу. Там все повторилось заново: блуждание и огромная очередь, чихание, раздутые носы.

У Галки измерили температуру, выписали справку (она надеялась хоть немного стрясти денег с хозяина рыгаловки), а еще взяли мазок. Галка попыталась слабо возразить, что у нее обычно простуда, что эпидемия пошла на спад, больницы стояли почти пустыми, что раньше у них мазка было не допроситься, а теперь… Но даже думать было тяжело, и поэтому Галка послушно запрокинула голову и зажмурилась, когда ватка скользнула глубоко в нос. Несколько месяцев назад Дана звонила в минздрав и требовала взять у них с малышами тесты, потому что к страшным головным болям прибавилась потеря обоняния. На том конце трубки ей со скукой в голосе ответили, что тесты берут только у пожилых и пневмонийных.

Но время шло. Только не лечило почему-то.

Галке позвонили через три дня и сказали, что анализ пришел положительный. Потребовали, чтобы она изолировалась, пила витамины и бессмысленные противовирусные, ела лимоны и малиновое варенье, если что — вызывала на дом врача.

Галка безропотно закрылась на все замки.

И вот тогда стало страшно.

Словно очнувшись от бреда, Галка стояла перед заляпанным зеркалом в ванной, и подбородок ее был густо намазан мыльной пеной, а в руке дергалась бритва. Галка отгоняла чужие мысли и раз за разом протирала светло-белые капли со стекла, словно они одни были во всем виноваты. Она забирала из-под двери заказ с пазлами, сушеным укропом и перцем в горошках, стеклянными банками на засолку — и долго мысленно считала, хватит ли ей теперь денег хотя бы на макароны. Похороны высосали последнее, что ей удалось скопить.

Иногда Галка думала, что говорит мужским басом, неприятным таким, с хрипотцой. По загривку бежали мурашки, и Галка отмахивалась. Ее все сильнее засасывало в Михаила Федоровича, но она почти не сопротивлялась. Забиралась в кресло, закинув ногу на ногу, набирала незнакомый номер и вслушивалась в гудки.

— Алло, — голос смутно напоминал о чем-то тянущем, сладком.

— Настенька?..

Конечно, Галку не узнавали. Не помнили.

И Михаилу Федоровичу было от этого только больней — он распрямлялся в Галке во весь рост, выталкивал ее, тошно бился в желудке, и Галка ощущала это кожей: в правой руке кололо тоненькими иглами, билась жилка на лбу, пересыхали губы.

— Это Миша, — шептала Галка. — Михаил Федорович…

Трубка дышала часто и нервно. Настя была немолодой и полногрудой, с набрякшим фартуком мягкого белого живота, зато смеялась так жизнерадостно, что Михаил Федорович приходил к ней снова и снова. Она закрашивала седину гранатово-бордовым, носила хлопковое нижнее белье и обожала огородные лилии. Весной и летом под ногтями у нее чернела корочка земли, она умело управлялась со шлангами и объедала малину прямо с куста, а еще у нее было трое внуков и полное нежелание хоть что-то менять в своей устоявшейся спокойной жизни. Встречи с Михаилом Федоровичем ей нравились давно забытой, почти юношеской любовью, но она всегда держала его чуть поодаль — Михаил Федорович понимал это, и принимал ее нежелание сближаться.

Сейчас, наверное, она винила себя за это. Галка стиснула телефон и поразилась тому, что вообще набрала номер этой Насти.

— Девушка, — прошипела трубка, — вы с такими шуточками можете идти в задницу!

На Галку будто направили шланг с ледяной речной водой: она встряхнулась, отбросила мобильник и уставилась на него в ужасе. Телефон прополз по ковру, шипя и выплевывая проклятья, ненависть, что могли родиться только от большой беды. Такой, какая была и у самой Галки.

Трубка замолкла.

Галка стиснула виски руками.

Пазлы лежали повсюду — на обеденном столе, на полу, на табуретках со сдернутыми мягкими подушками, засаленными, помнящими мамино тепло. Галка прятала подальше ее комплекты постельного белья, застилала кровать общажными простынями, от которых несло сыростью и чужими сигаретами, рассовывала по шкафам миски и чашки, в которых мама любила готовить салаты из помидоров и молодых кабачков, выбрасывала шампуни и душистые обмылки… В последний раз мама попросила купить ей мыла, дорогого, «шикарнючего», чтобы пахло раем — она не просила ничего и никогда, и Галка тогда разрыдалась на кухне, понимая, что все. Истратила последние деньги, развела в тазу ароматную мыльную пену и вместе с Лилией Адамовной принесла к маме, но та уже не отвечала, хоть и жила еще долго, но все в каком-то забытье.

Галка подумала, что неиспользованные упаковки надо будет привезти на кладбище.

В соседней квартире каждый вечер ругались Лилия Адамовна и Иван Петрович, гремели тарелками и врубали звук у телевизора так, чтобы орать во всю глотку. Галка лежала на диване — материнская комната стояла законсервированной, нетронутой, — и слушала их крики. Соседские ссоры, или песни Ивана Петровича, или даже телевизионный шум ее немного успокаивали. Обычные люди, обычные крики, и все такое простое и понятное, как эти два старика, смертельно уставшие друг от друга, но несогласные расстаться даже на несколько дней…

Только бы не вспоминать.

Голова болела все сильнее — вирусы росли в ней на пару с Михаилом Федоровичем, и Галка иногда слабо делала ставки, кто же убьет ее первым.

В очередное утро, проснувшись, она сперва подумала о похмелье — спекшиеся глаза не открывались, нос не дышал, а тело ныло, словно избитое. Галка застонала, перевалилась на твердом диванном боку с выпирающими под ребра пружинами, взмолилась и вспомнила. Обмякла, полежала немного и встала за горячим чаем. День встречал ее ярким негреющим солнцем и кислотным небом, от которого горели глаза. Хотелось проспать столько, чтобы забыть и о болезни, и о себе, и о матери, но… Нет, о маме забывать не хотелось.

Мамины эмоции она оставила на потом, на выздоровление, заранее договорилась обо всем с Палычем. Ела аскорбинки, желтые и круглые, сладко-кислые на языке, отключала звук на телефоне и забывала про него на пару дней. Пила антибиотики, пару раз позвонила в поликлинику, и ей фыркнули:

— Задыхаться начнешь, так звони в скорую. Дышишь нормально. Терпи.

Осколки материнской памяти, даже запертые в