одной из стеклянных банок у Палыча, резали до крови, стоило наткнуться на них в пустой гулкой квартире. И обои вроде бы все те же, и мебель никуда не делась, даже ковер на одной из стен висит, приглушает чаячьи крики Лилии Адамовны — а нет же, будто в ремонт вынесли, вывезли, будто душу этой квартирки мама забрала с собой, и бьется глухо эхом под потолком, и Галка ловит его взглядом, и плачет…

От Михаила Федоровича негде было спрятаться.

И нет бы это была милая, уютно-широкая бабулечка, вроде Анны Ильиничны с ее больным котом и любовью к давно умершему суровому мужу, нет. Галка согласилась бы даже на одинокую тетку, которые часто забредали к ним в кафе, орали матом на подчиненных по телефону, а потом шли домой, вязали спицами носки и плакали над сериалами. Но это был Михаил Федорович, желчный и брюзжащий, которого ничего больше не интересовало в жизни, кроме пазлов и солений. Он открывался перед ней понемногу, словно старику не занимало кокетства.

Галка то и дело порывалась закатать аджику, лечо, овощной салат, накупить подорожавших к зиме баклажанов или перцев, или… Останавливалась на пороге, дергая за щеку, била кулаком в бок. Сползала по двери, не веря себе.

Что это, сумасшествие? Чем глубже ее всасывало в другого человека, тем сложнее было вспомнить себя. Собственные Галкины мысли расползались, как выпрыгнувшие из ведра мальки на рыбалке, и она хватала их ледяными от температуры пальцами, засовывала обратно в голову, но казалась самой себе все более и более далекой.

Михаил Федорович был человеком подлым, а Галка ненавидела подлых людей. Волонтерам разные попадались, запрет стоял исключительно на осужденных и не отбывших срок, на людей с психическими заболеваниями (но сколько попадалось их, без справок и лечения), на самоубийц и детей, но оставались алкаши, домашние тираны и кто только не… Галка все еще помнила мужика, седого до серости, с одной ногой и погашенной судимостью за разбой: он пил по-черному, растерял за жизнь все потомство, зато под хмельком рвал яблоки на чужих огородах и раздавал сладкий белый налив окрестной детворе. Малыши хрустели яблочными дольками, а мужик смотрел на них и этим спасался. И, надо же, память свою захотел оставить, завещание написал, правда, и самому ему эта память не особо-то понадобилась, а уж волонтерам и подавно…

Галка заблудилась в мыслях, растерла виски и чихнула в наволочку. Диван утешающе скрипнул пружинами.

Михаил Федорович ходил на работу, только чтобы кого-нибудь нагреть, не важно кого, даже приятеля можно, лишь бы поживиться. Сама Галка, конечно, вовсе не была святой: по ночам в баре она нахлебывалась из дорогих бутылок до рвоты, или просила кухню приготовить ей жульен «мимо кассы», или не делилась чаевыми ни с кем, кроме Юльки, но всему был предел. Михаил Федорович лебезил и заискивал перед начальством, а вот коллег за людей не считал. Ему много где довелось поработать: и в автосервисе, и на заводе слесарем, и на птицеферме, и грузчиком… Везде он находил «лошочков», как ласково их называл, и к завершению жизни остался не то что без друзей, даже без маломальских приятелей. Ему не подавали руку при встрече, старались выдавить, как гниду, из коллектива. Только огромная и бескорыстно-искренняя любовь к Людоедику делала его для Галки человеком, да вот внезапно проклюнувшееся под старость чувство к Насте чуть утешало. Но и тут было не без гнильцы: сколько их, женщин, прошло через его руки, скольких он обокрал, за счет скольких жил, а потом переезжал и находил новую «лошочку».

Иногда бил их, и Галка чувствовала собственную горящую ладонь, чужие глаза с пленочкой застывших, как несвежий яичный белок, слез, расходящуюся внутри желчную, подлую радость. Иногда от таких воспоминаний ее рвало, но облегчение не приходило. Казалось, что такие моменты Михаил Федорович собирал с особой бережностью, и Галке хотелось плюнуть ему в лицо — но лицо напротив, отраженное зеркалом, всегда оказывалось ее собственным.

Температура взлетела почти под сорок, глубокий вечер сквозил воспалением и краснотой, а от касания о простыни становилось больно. Галка прошаркала в ванную, сунула голову под кран с ледяной водой. Горячий воздух распирал легкие, словно гелий — Галке казалось, что она вот-вот задохнется. Умрет здесь же, как мама.

Мысль успокоила.

Накатило чужое, и Галка успела заметить это, но не отшатнулась, втянулась в чужую гнилостную пустоту. Михаила Федоровича били — озеро с лужицу в пустом парке, светлячки далеких фонарей и жар от мангальной решетки. Во рту привкус перченных, обугленных шашлыков, от водки внутренности ходуном ходят, а самого Михаила Федоровича пинают в ребра — один, второй удар, он плачет, закрывается, умоляет простить…

Галка повалилась на колени и глубоко зарылась пальцами в илистое дно. Его оттащили за подмышки, швырнули в холодную сентябрьскую воду, он попытался выбраться и тут же пинком отправился обратно, в ряску и кувшинковые листы.

Человек, стоящий напротив, казался щуплым и слабым, но кричал с такой яростью, что Михаил Федорович всерьез подумывал переплыть холодное озеро и спрятаться на другом берегу. Сначала они с товарищем долго сидели на траве, закусывали мясные угли половинками бордовых помидоров и мелкими, горькими огурчиками, потом спорили до хрипа, кто и чего украл, потом человек поднялся, подбадриваемой злобой, и посыпались удары…

— У меня у дочери ДЦП! — орал он, возвышаясь над Михаилом Федоровичем. — Хоть бы копейку оставил.

— Так ты бы и ее пропил! И вообще, ничего я у тебя не брал, — швырялся в него враньем Михаил Федорович. Если зачерпнуть полную ладонь грязи, кинуть в глаза, то можно выбраться из топкого берега и побежать к дороге, но разве хотя бы одна попутка остановится… Человек присел, скрючился, зарыдал горько и визгливо. Михаил Федорович вылез, отряхиваясь от воды и цепких водорослей, присел рядом с ним. Вылил из ботинок холод, поежился.

— Что ты, Миша, делаешь? Кого из меня, а?.. — полузадушено спросил человек.

— Каждый сам себя делает, — как ему показалось, сумничал Михаил Федорович, но парк отозвался брезгливой тишиной, даже лягушки молчали. Он поднялся и пошел по пустой аллее прочь. Пусть попробует, докажет, что Миша у него хоть копейку взял. Не получится, все чисто.

Из рваных луж на брусчатке на Михаила Федоровича выглядывало изумленное Галкино лицо.

…Она кричала. Лилия Адамовна ломилась в дверь — ключи у нее Галка предусмотрительно забрала, — требовала открыть, ванна гудела и позвякивала. Галка стояла перед зеркалом и зажимала руками рот, кажется, даже бросалась чем-то в стены, визжала и вопила, просила прекратить…