Томка перестала с ним разговаривать. Он не вводил ее в курс дела. Серафима сообщила, что пропал отец.

Шеф предупредил, обнаружив отсутствие денег, что он надеется — завтра они будут на месте, а в противном случае… Посочувствовал. Мягко так добавил: постарайтесь, Ярославцев, до девяти утра. Посетовал: уже не в первый раз, придется принять меры. А жаль. Такой позор для сына. Да.

Предположим, завтра можно будет сказать — отец пропал, говорят, утонул, страшное горе, у меня горе, горе, какие деньги, разрешите до послезавтра. Точно так и скажу

— эге! Он залпом опорожнил стакан. Другой. Третий. И весь задергался — каждый острый изгиб его худосочного тела заходил, завибрировал — и сердце, вращаясь, стало падать куда-то в черный провал — как опасался он этого мерзкого состояния! — и завертелись все органы, оторвался желудок, поплыл, набирая скорость, кружась, вниз… Он сунул голову под кран с холодной водой. Чуть полегчало.

Они плыли на теплоходе в Судак. Приятель отца в санатории Ялты рассказал им все, что знал: рано утром Антон Андреевич, позавтракав, взял небольшую дорожную сумку и отправился на экскурсию Ялта—Судак, пообещав возвратиться вечером. Он вообще был какой-то странный все эти дни: задумывался часто, сразу не откликался, а то и позовешь его, а он молчит, опять к нему обратишься — вздрогнет: а, слушаю, скажет…

— Не нравится мне такая картина, — погрустнела Наташа.

— Он ничего не терял? Не путал комнату? Выяснилось: вроде терял. То ли зонтик, то ли что-то еще. А зачем ему зонтик был нужен, удивился Митя, дожди шли? Отца сейчас ему было мучительно жалко, он так и видел его: среднего роста, щупловатый, с косящим глазом — вот он выходит из санатория, идет к морю… Одинокий старик. Не утонул он, Наташа, это я чувствую. Но где он?

В милиции Ялты им отдали вещи отца: небольшой чемоданчик, в котором лежали светлые чистые брюки, три пары носков, плавки — красные, желтые, белые с красны

ми полосками, две рубашки, брошюрка «Лекарственные растения Крыма», серая куртка.

— Не нравится мне все это, — вновь сказала Наташа, — боюсь, не сумерки ли.

— То есть?

— Сумеречное состояние сознания: человек делает не помнит что, едет, а не знает куда, — и может очнуться в любом месте. Понятно, что, когда он в таком состоянии, с ним может произойти все, что угодно. Они отнесли чемодан с вещами в номер отца — не ехать же с ним в Судак.

— Какая-то фантастика, — пробормотал Митя мрачно,

— чемодан, его белье, его куртка, а его — нет!

— Больше похоже на детектив, — сказал сидящий на кровати с газетой в руках, бывший отцовский приятель,

— кругом сейчас такие террористы, что жить страшно, милиционер вот сказал, что чаще всего ему сразу приходится предупреждать: и не ищите, убили. Но в этом случае что-то не то… И в общем-то здесь, в Крыму, пока тихо.

— Пока? — переспросил Митя.

— Он только Крым любил, — Наташа закрыла ладонью глаза. — Любит… Они стояли, облокотившись о перила верхней палубы, ветер со страстью теребил их волосы, раздувал Наталье легкую юбку. Порой брызги долетали до них — и Наташа ловила их, сама того не замечая, и, конечно, не могла поймать. Митя ласково тронул ее за плечо. Ни цвет моря, ни белые фонтаны брызг, ни крик чаек, требующих еды, не могли отвлечь его от печальных мыслей. Любил ли он отца? Так прямо он задал себе этот вопрос впервые. От Юлии Николаевны, бабушки своей, редко слышал он об отце хорошие слова — иначе как Лисом, причем китайским Лисом, она его не называла. Сейчас Митя по-иному воспринял ее странное определение: лис — это оборотень, способный внезапно исчезнуть. Вряд ли Юлия Николаевна могла с точностью предсказать то, что случилось

с отцом сейчас, но что-то такое в нем ею, видимо, угадывалось

— может быть, возможность неожиданной перемены или отсутствие того правильного и четкого, что делает жизнь совместную с человеком спокойной и регламентированной какими-то пусть мелкими, бытовыми, но вполне определенными законами. Приличный человек так вот не исчезнет! — возможно, прокомментировала бы она данную ситуацию, выказав тем самым не только свое пристрастное отношение к отцу внука, но и странноватую убежденность во власти внутренних, субъективных законов, а не обстоятельств внешних над судьбой Антона Андреевича.

Ветер рвал волосы, кидался, приникал к лицу. Они спустились на нижнюю палубу, вернулись на свои места, сели. Прошел к лестнице высокий мужчина, по виду латыш или литовец, а с ним, видимо, его жена, похожая на кореянку. Митя, проследовав за ними глазами, отметил, каким угрюмым обаянием повеяло от ее лица с черной густой челкой до самых глаз, какой диковатой грацией от ее тонкой фигуры в коричневой трикотажной майке, сквозь тонкую ткань которой откровенно проступали крепкие соски, в такой же тонкотканной юбке, западающей при ходьбе и явственно обрисовывающей узкие бедра и плавный кувшин живота. Ребенок, семенивший за ней, очень смахивающий на мать, судя по одежде — девочка, вдруг остолбенело остановился напротив Мити, поднял на него свои восточные доверчивые глазенки — и такую восхищенную песенку пропело милое детское личико, что Наташа с жалостью подумала: вот такая любовь тебе и уготована судьбой, маленькая моя, — любовь восхищенно-горькая к тому, в чьих светлых очах только долгие прозрачные волны, только дальнее небо, только отстраненный свет…

Пляж Судака был переполнен, и Наташа, когда сошли они с теплохода, купаться не стала, несмотря на тяжелую жару, но Митя, быстро сбросив верхнюю одежду, забежал в воду и поплыл. Наталье показалось, что девицы на пля

же сразу умолкли — так прекрасен он был, выходящий из волн, только все же худой, больно худой ты, брат мой милый… покинул нас с тобой отец наш, оставил на берегу, а сам, отброшенный волнами жизни или накрытый волною смерти, исчез за полоскою горизонта…

Они поднялись к домам. Хотелось уже есть, но Митя сказал: потом. Старуха в желтом выцветшем платье с корзиной в руке, полной белья, предложила им комнату. Всегда сдаю молодоженам, прошамкала она. Коричневая ее кожа, обветренная и обожженная солнцем, и желтое выцветшее платье, и желто-коричневые стены старой крепости, змейкою вьющиеся по горе, вскоре обратятся в новую работу — «Желтые глаза Крыма», где сквозь коричневый и бледно-желтый проступят еле видно прищуренные глаза отца.

— Девушка обернулась — милиция?

— Вы идете правильно, за тем вон домом. Мите вспомнилось: его мать, Анечка, девушкой бывала здесь, открытка хранилась в альбоме — «Судак. Генуэзская крепость». Он представил, как бродила она здесь с подругой: ее белые руки, конечно, сразу же обгорели, а на нежной груди шелушилась кожа… Знала ли она, глядя с высоты горы на едва заметно колышущиеся темно-синие и темно-зеленые пятна водорослей, любуясь витиеватой игрой светового дракона, наблюдая за влюбленными дельфинами, прыгающими вдалеке, точно расшалившиеся капли давно прошедшего ливня, за белым пароходиком, высыпающим на берег горсткой цветных стекляшек из ладони совершивших морскую прогулку пассажиров, знала ли она, что здесь же, у крепостной стены, будет стоять когда-нибудь ее сын, ищущий отца своего? Знала ли она?..