Уже после милиции, где, разумеется, ничего не сообщили о пропавшем, они наконец-то поели — чебуреки истекали горячим соком, — выпили бутылку минеральной воды и поднялись к зеленоватым стенам крепости.

Сегодняшний день вместе с солнцем уже шел на убыль, и сейчас, после милиции и морга, где кроме трупа

упавшего с горы алкоголика и кроме сладко улыбающегося санитара, никого не оказалось, густели медово его последние теплые лучи.

Санитар, несомненно, был живехонек, его загар отливал фиолетовым, а ногти светились обломанными ракушками.

После тяжелого впечатления от сиротливого отцовского чемодана и путанного рассказа его приятеля, сейчас отчего-то показалось Мите странным искать одного человека, когда тысячи и тысячи людей, когда-то ступавших на Крымскую землю и на Землю вообще, уже канули тусклыми или светящимися гальками в тяжелую воду небытия, и случайное сочетание линий, цветов, кругов и квадратов, бывшее их жизнями, распавшись, стало частичками каких-то иных, возможно, и не земных вовсе, не переводимых на язык слов, недоступных для наших глаз сочетаний.

…И мы с тобой, Наталья, и мы…

Она молча прижалась лицом к его плечу.

— Но я верю, что он жив, — грустно сказала через мгновение, отстраняясь, — непонятно, почему в чемодане не оказалось его элетробритвы, если он хотел возвратиться вечером? Митя тут же очнулся от своих размышлений.

— Ты молодец! — он страшно обрадовался. — Ты просто Шерлок Холмс!

— Я — рядовой участковый терапевт. Они поглядели друг другу в глаза и мягко улыбнулись.

— Но в Крыму его, мне кажется, уже нет.

— Боюсь, что и для нас его уже нет.

— Ты о чем?!

— А сболтнул, и все. Так. — Митя помрачнел. Наташа так не любила, когда он печалился или сердился, и мысленно прошептала: «Ясно солнышко, покажись», — его тучи всегда закрывали своими краями и ее душу.

— Ну что ты, Митя? Ну что?

— Боюсь, что нет теперь ни матери, ни отца… Матери нет? Бродит сейчас по квартире, пересчитывает дорогие вазы, бабку Клавдию Тимофеевну, которую забрала себе, чтобы та готовила и убирала, ругает за что-нибудь, требует у мужа новую мебель или шапку из норки…

— Ты… — она кивнула ему в ответ. Помолчала. — Пора, наверное, обратно. Камешки бежали впереди, Наталья очень устала и стерла на ноге кожу, спускаться было ей тяжело. На пляже стало уже просторнее, но, поинтересовавшись у загорелого парня, нет ли здесь совсем пустынных уголков, они узнали, что если пойти влево, а там, за первым холмом, немного проплыть, то как раз и окажешься на плоском выступе скалы, где совсем-совсем никого нет. Кроме чаек.

И они пошли по песку, обогнули холм, давай мне свою блузку и юбку, я буду плыть и держать их в одной руке, я сама, нет, ты плаваешь хуже меня, ой, какая все-таки соленая, хорошо, да? Несмотря на все, хорошо, полежим немного, потом доплывем, черт, юбка намокла, не поминай его всуе, я совершенно перестаю себя ощущать, меня нет, мыслящий тростник, мыслящая вода, это я, а у меня и мыслей-то нет, ничего нет, все расплылось, и я… ну, поплыли?.. ага, кажется, вон та скала!..

…Серо-белая, выжженная вечным палевом, она была пуста. Слава богу, как я устала от людей. Он улыбнулся, положил на обветренный глиняный выступ одежду, придавил камнем, чтобы не унесло ее ветром. Помнишь, у Грина: «Море я ветер — вот все, что я люблю»? Мне так нравилась в юности «Бегущая по волнам»… рано или поздно. Несбывшееся зовет нас, и мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов.

…Если бы ты только мог представить, как надоел мне Мура, я все о нем поняла — он власти жаждет, пивной киоск для него — его трибуна, его церковь, как ни кощунственно такое сравнение звучит, он так горд, что продает… опиум для народа. Она вдруг захохотала, и Митя

засмеялся — впервые за два дня они смеялись, что-то черное, тяжелое будто сбросили с плеч. То ли сердце подсказало им: отец жив, то ли простое чувство, что все проходит, оказалось сильнее потери частной, сделав ее такой крохотной возле мягко шумящего огромного моря — но они действительно смеялись. Она подтянула ноги к подбородку, обхватив колени смуглыми тонкими пальцами. А мечта Мури быть президентом? Это, поверь, не так смешно, если слышишь ежедневно его политические планы, что бы сделал на месте президента он, как бы он со своей супругой, то есть со мной, спускался по трапу самолета во Франции, не то что тот со своей, его политические дискуссии с Феоктистовым — что-то ужасное! Вообще, я поняла, что Муру не люблю. Она вздохнула и прибавила: но мне его очень жаль.

— И мне его жаль.

— И вообще вся страна сошла с ума, говорит только о деньгах и о политике, забыв и потеряв все: искусство, красоту, любовь!.. Это временно, сказал Митя, вот как бы тебе объяснить: когда оканчиваются какие-то отношения, мешающие уже, не дающие начать что-то новое, люди невольно вспоминают то, что осталось позади, переживают заново, опять страдают. Чтобы умереть, прошлое ненадолго возвращается,

— так и во всем; Россия мучительно, тяжело, страшно выходит на новый виток, — смотри, — Митя острым камешком нарисовал спираль, — помнишь из студенческой диалектики? — видишь, начало нового как бы повторяет движение предыдущего, то есть словно в зеркале отражается то, что было, — но это лишь гигантские тени — виток-то другой! Можно посмотреть иначе — чтобы придти ко второму рождению, нужно пройти через инициацию, через смерть… И сейчас наша страна через это проходит.

— Ну вот, сидим на скале и беседуем, как все теперь, — о политике. И вообще, ты слишком оптимистичен. В России всегда интеллигенция только и делала, что говорила о политике. Это у нас в крови.

— Ты сама начала. — Он улыбнулся. — Знаешь, мне нравятся эти слова: тень, зеркало, вода. Гляди, кажется, дельфин? …Нет, это двое, соединившись, покинули мир людей и навечно остались здесь, в соленой воде любви.

Смотри, исчезает их след!.. Как жаль, растворились они в дымке небытия. Мне жалко сейчас весь мир. Жалость

— это любовь. Сестра моя, мы вдвоем, слышишь, вечность у ног плещется и шумит, видишь, огненный шар плывет над нами? В душе жалость к тому, что пройдет все, что исчезнем мы, что наш блудный отец где-то нашел покой. Но сердце мое твердит: радость ждет впереди! Только не откажись от жалости и тепла. Брат мой, как я люблю добрый твой взор, прости, но хочется мне иногда, чтоб оказались мы не братом и сестрой с тобой…

Сестра моя, впереди — много радостных встреч. Брат мой, не покидай, не покидай меня. Сестра моя, путь далек; груз памяти сбросил я в море и там, на песчаном дне, он будет века; если бы знала ты, как был этот груз тяжел, боль, и вина, и страх — все остается здесь, сколько я пережил, о том не знает никто, но, сестра моя, путь далек, груз памяти сбросил я, и там, на далеком дне, он пребудет века.

Брат, не покидай меня.

Сестра моя, путь далек.

Брат мой.