Даже сегодня, когда они обе взрослые, если Эми напоминает матери о прошлом, это вызывает яростную, детскую реакцию. Таким образом, Эми находится в безвыходном положении. С одной стороны, она предаст себя, если согласится с матерью, утверждавшей, будто дочь была тревожным, проблемным ребенком, хотя совершенно очевидно, что проблемной была мать Эми. С другой стороны, если она не согласится, то рискует вызвать взрыв враждебности. Все детство Эми представляло собой сплошную безвыходную ситуацию.

Дневники всех четырех матерей содержат похожие истории и демонстрируют, как насилие («Я в порядке, ты – нет») передается из поколения в поколение, часто точно воспроизводя плохое обращение. Однако благодаря нашей работе моя пациентка смогла прервать семейную традицию эмоционального насилия. Ей было крайне сложно «поверить в невозможное»: что ее мать действительно плохо обращалась с ней, что на самом деле это не ее вина и что у нее нет никаких врожденных дефектов, которыми можно было бы оправдать такое обращение. Постепенно Эми смогла в течение длительных периодов не верить тому, что говорила о ней мать. Время от времени она начинала беспокоиться, что я сочту ее сумасшедшей или плохой и вызову людей в белых халатах. Я посоветовал ей посмотреть сериал «Клан Сопрано», в котором сыну, Тони, очень трудно поверить, что его мать была готова почти на все, чтобы добиться собственных целей за его счет.

От других подобных историй случай Эми отличало то, что она пришла ко мне, зная, что у нее было несчастливое детство. Обычно благодаря детскому стокгольмскому синдрому мы бываем преданы родителям, плохо обращающимся с нами. Но все-таки Эми не сразу смогла поверить, что она жертва дурного обращения. Со временем у нее возникло чувство защищенности, как она говорила, «теплый свет», так как появился опыт общения со мной, отличающийся от того, который был с матерью.

Важно, что в результате нашей работы у Эми в основном прекратились приступы гнева по отношению к ее дочери. Она начала применять метод «обстрел любовью» (см. совет 3 в главе 4) к своей дочери, и у той прекратились ежедневные истерики.

В течение следующего года количество и сила приступов гнева у ее дочери снизились. Бывали периоды, когда вспышки возобновлялись, и казалось, что ничего не изменилось, однако они всегда отступали. Ее дочь сильно переменилась в очень важных аспектах жизни: она начала получать удовольствие от общения со сверстниками и хорошо учиться в школе. Шансы велики, что когда эта девочка сама станет матерью, если у нее будет дочь, она передаст ей более позитивный набор качеств с помощью мягкого воспитания. Существует огромное количество данных, доказывающих, что модели позитивного и негативного воспитания переходят из поколения в поколение. Вопреки убеждениям нейропсихиатра, с которого началась эта глава, черты характера от родителей детям передаются воспитанием, а не генами.

По крайней мере, десять исследований{275} доказали, что плохое поведение детей – например, приступы гнева – передается из поколения в поколение путем воспитания. Например, в семье Эми механизмом передачи служило грубое и жестокое воспитание, а не гены. В этих исследованиях ученые рассматривали воспитание группы мальчиков и девочек и затем пытались определить, привело ли оно к плохому поведению детей в следующем поколении. Одно из исследований продемонстрировало, что дети, чьи матери были по отношению к ним злыми и агрессивными{276}, стали такими же родителями. Если такая модель воспитания не применялась, ее не было и в следующем поколении.

Передача других черт характера между поколениями путем воспитания была выявлена в исследованиях, доказывающих, что сходство детей и родителей не имеет никакого отношения к генам.

Если человек пострадал от рук нацистов во время Второй мировой войны, это не связано с генами. Травма до сих пор очевидна у потомков выживших в холокосте два поколения спустя. С помощью метода передачи травма разыгрывается в модели воспитания. Полвека спустя дети выживших узников и их дети до сих пор страдают эмоциональной неустойчивостью, связанной с травмой своих предков{277}. У значительной части узников развилось посттравматическое стрессовое расстройство, и это неизбежно сказалось на том, как они воспитывали своих детей, допуская эмоциональное насилие и пренебрежение{278}. Это, в свою очередь, влияет на то, как ребенок воспитывает своих детей, когда вырастает.

То же самое относится к ветеранам боевых действий и их детям{279}. Если говорить более конкретно, посттравматическое стрессовое расстройство у родителей ведет к высокому уровню стресса у детей. Отсутствие у родителей такого расстройства означает, что стресс у детей гораздо менее вероятен.

Дочь женщины, выжившей в концлагере, связалась со мной, чтобы рассказать, как на нее повлияло прошлое матери. У той имелась большая коллекция книг и видео о холокосте, которые она показывала своим пятерым детям со слишком раннего возраста. Мать страдала посттравматическим стрессовым расстройством и была склонна к ужасным приступам бешенства. Она ходила во сне и, бывало, будила детей ночью, разговаривая с ним так, словно она по-прежнему находилась в концлагере, иногда воображала себя в числе надсмотрщиков и угрожала им. Один из сыновей был любимчиком отца и вырос спокойным и эмоционально здоровым, однако остальные дети в дальнейшей жизни страдали нервными срывами.

Стресс также может передаваться из поколения в поколение, если родители эмоционально неустойчивы (боятся быть отвергнутыми или брошенными, находятся в смятении или у них «отключены» чувства). Некоторые мамы и папы имеют так называемую «непроясненную» модель привязанности: если спросить их о детстве, у них есть только фрагменты воспоминаний, травмы и потери, которые эти люди не могут как следует прочувствовать или проанализировать, но просто знают, что те есть. 80 % детей с подобными родителями имеют «дезорганизующую» модель привязанности, и им сложно справляться с отношениями{280}. Иногда они чувствуют себя отвергнутыми, иногда покинутыми, часто кажутся потерянными, а их мысли блуждают где-то в другом месте. На основе дезорганизующей привязанности в детстве часто формируется непроясненная взрослая модель, которая в свою очередь ведет к тому, что 80 % их детей имеют дезорганизующую привязанность{281}.