К тому времени, когда сумерки за окном сменились настоящей темнотой, в пакете на средней полке холодильника осталось всего лишь две сосиски. Сосиски нынче стали не те, что прежде, в последние годы Федор Филиппович сильно к ним охладел, придя к выводу, что есть эту втиснутую в привычную форму странную субстанцию не только опасно для здоровья, но еще и унизительно. Всегда неприятно за здорово живешь отдавать заработанные честным трудом деньги какому-нибудь проходимцу, отчего-то решившему, что он умнее, хитрее или просто сильнее тебя и на этом основании может без спроса брать все, чего ему захочется. И ведь не поспоришь: раз сумел взять, значит, так оно и есть – вот именно, умнее, хитрее и сильнее. А ты утрись и жуй свои так называемые сосиски…

Но за эти конкретные сосиски платил не Федор Филиппович, а госбюджет в лице родного управления. А госбюджет – материя сложная, малоизученная; его с избытком хватает на всех, кроме тех, кто действительно нуждается в его помощи. И, раз уж сел не по своей воле на полное государственное обеспечение, пользуйся им на всю катушку: не пропадать же, в самом деле, добру! В тюрьме-то, небось, сосисок никто не предложит, вспомнишь тогда вот этот холодильник!

Мстительно (и уже через силу) поедая предпоследнюю сосиску, генерал подошел к окну и снова посмотрел, как там его вертухаи. Делал он не потому, что ему было интересно, и не в надежде обнаружить, что они куда-то подевались – дверь все равно была заперта снаружи, а спуститься по голой стене с четвертого этажа без специального снаряжения способен далеко не каждый альпинист, не говоря уже о пожилом генерале. Просто, если еда в эти часы заменила ему табак, то при виде загорающей под окном охраны в душе с новой силой разгоралась злость, бодрившая лучше любого, даже самого крепкого кофе.

Вертухаи, как и следовало ожидать, находились на посту и бдели: в салоне припаркованной напротив подъезда синей «мазды», хорошо заметные даже сверху, разгорались и гасли красноватые огоньки двух сигарет. Федор Филиппович проглотил остаток сосиски, дав себе страшную клятву, что на сегодня это последняя, и направился к холодильнику, чтобы по-стариковски запить отвратительный вкус бульонных кубиков и просроченного говяжьего жира полуторапроцентным кефиром.

Кое-какие мысли в его умной генеральской голове, разумеется, возникли и за день успели хорошенько созреть, хоть ты срывай их и употребляй по прямому назначению. Но в том-то и беда, что «сорвать» их Федор Филиппович не мог: любая версия нуждается в проверке, любую теорему надо доказать, без этого и то, и другое – пустой звук. Мысленно винить в своих бедах можно кого угодно; можно придумать сотню причин, по которым кто-то из коллег мог желать ему зла, и способов, которыми это зло ухитрились причинить. Но без улик и доказательств одна версия стоит другой, другая третьей, и все они суть не что иное, как обыкновенное сочинительство, изящная литература, в которой на поверку оказывается не так уж много изящного. А добыть улики можно только там, на воле – в коридорах Лубянки, в лабиринте изнывающих от жары московских улиц, на разбитых заброшенных шоссе и тайных лесных тропах радиационного заповедника…

Сделать это, конечно, мог бы кто угодно, и кто-то обязательно этим займется – да что там, наверняка уже занимается. А Глеб, на которого Федор Филиппович как-то незаметно привык всегда и во всем полагаться, как на себя самого, внезапно из лучшего агента, который как никто справился бы с этим расследованием, превратился в объект расследования, в главного подозреваемого – ну, как минимум второго по величине после своего куратора.

Теперь, поостыв и поразмыслив, Федор Филиппович окончательно уверился в том, что это грубая подстава. Даже той трижды проклятой, тяжело давшейся им всем зимой, мечась из стороны в сторону, как раненый зверь, и без разбора круша все на своем пути, Глеб оставался профессионалом. Это было вбито, вколочено, вплавлено в него буквально на клеточном, подсознательном уровне. Да, Тульчин прав: рано или поздно прокалываются все. Историю с предъявленным наркокурьеру удостоверением на имя подполковника ФСБ Молчанова еще худо-бедно можно было списать на случайный прокол: пуля на волосок отклонилась от цели, человек прожил на несколько минут или даже секунд дольше, чем планировалось, и успел, совсем как в классическом детективе, написать на клочке бумаги имя своего убийцы. Довольно громоздко, вот именно как у Агаты Кристи, и не вполне убедительно, но – может быть. С некоторой натяжкой, но может.

Но паспорт, предъявленный на российско-украинской границе – настоящий, с подлинным именем и адресом? Но машина – не уникальная, конечно, но новенькая, дорогая, заметная, с московскими номерными знаками, тоже подлинными, зарегистрированная на владельца того самого паспорта?.. Машина, на которой Глеб, по официальной версии следствия, открыто прикатил в приграничный украинский поселок, чтобы расстрелять начальника заставы, его жену и работавшего под прикрытием агента Тульчина… Это, товарищи офицеры, уже не лезет ни в какие ворота. Так мог бы наколбасить разве что умственно отсталый или обкуренный в хлам наркоман. Да и то, знаете ли, не каждый, а только очень наивный и глупый, даже отдаленно, понаслышке не представляющий, как работают правоохранительные органы и силовые структуры.

Интересно, подумал Федор Филиппович, – а бывают ли на свете такие наркоманы? Сомнительно… При нынешнем-то уровне развития средств массовой информации и коммуникации – ох, сомнительно! А секретного агента, способного три раза подряд проколоться на такой ерунде, как документы и номера автомобиля, нынче можно встретить, наверное, только в самой примитивной, нарочито тупой кинокомедии – этакий брутальный головорез в смокинге, с большим пистолетом и огромным самомнением, постоянно допускающий дурацкие ошибки и становящийся жертвой массы нелепых катастроф.

И это, по-вашему, портрет Слепого? Нет уж, дудки, господа офицеры. Не надо попусту поминать черта, не надо так о нем говорить, и даже думать о нем в таком ключе не рекомендуется – обидится, а обидевшись, может нанести вам короткий визит. Тьфу-тьфу-тьфу, не дай бог, конечно, но кому-то из вас, коллеги, этого визита, кажется, точно не миновать…

Генерал вернулся к окну, чтобы еще разочек вдохновиться, насладившись видом покуривающих у подъезда коллег. Данные конкретные коллеги, лично, ничего плохого ему не сделали – эту кашу заварил кто-то другой, чином повыше и калибром покрупнее, а эти двое просто честно выполняли свою работу. Но, как говорится, паны дерутся – у хлопцев чубы трещат, так что никто ни от чего не гарантирован.

«Коллеги» по-прежнему были на месте, но уже не покуривали – видимо, накурились до тошноты или просто устали дразнить пребывающего в расстроенных чувствах, изнывающего без табака узника. Огоньки сигарет в салоне погасли, окно со стороны водителя было опущено до самого низа; Федору Филипповичу показалось, что водитель мирно спит, уронив голову на баранку, но это наверняка был обман зрения. В противном случае лучше было сесть в тюрьму или, если все как-то обойдется, срочно подать в отставку: если таких нынче берут в аппарат Лубянки и, более того, держат на службе дольше трех дней, эту страну уже ничто не спасет.

Снизу послышалась переливчатая электронная трель домофона, деликатно лязгнула, закрывшись, железная дверь подъезда. Генерал прислушался, но ничего не услышал: померещившиеся ему шаги на лестнице были просто отголосками его собственного, внезапно участившегося пульса.