Доводы в пользу невиновности Глеба, пришедшие в голову Федору Филипповичу, несомненно, были в некоторой степени приняты во внимание и теми, кто взял его под арест, иначе он сидел бы не здесь, а в одиночной камере следственного изолятора. Эти доводы были очевидны – для всех, в том числе и для того, кто организовал эту подставу. Он, этот таинственный некто, должен очень хорошо понимать: в данный момент чаши весов колеблются в шатком равновесии, и склонить их в ту или иную сторону может любой пустяк. Лучше, конечно, если на нужную чашу упадет не пустячок, а что-нибудь весомое – например, самоубийство главного подозреваемого, генерала ФСБ Потапчука. Тогда для всех будет дешевле и проще пустить дело по уже готовой, заранее тщательно проложенной колее, а не расшибаться в лепешку, пытаясь реабилитировать покойника.

Кстати, подумал он вдруг, – если Глеб рассекречен, и если кто-то отважился не только создать, но и пустить гулять по свету со «Стечкиным» в руке его точную копию, практически клон, значит, настоящего Глеба Сиверова, вероятнее всего, уже нет в живых. Одно из двух: или он все-таки продался со всеми потрохами, что маловероятно (потому что он лучше кого бы то ни было знает, что такие сделки чаще всего кончаются безымянной могилкой в каком-нибудь глухом, редко посещаемом людьми месте), либо просто убит.

Что крайне нежелательно и прискорбно, но, увы, весьма и весьма вероятно.

В свете этого рассуждения, которое, к сожалению, было очень нелегко оспорить, собственные перспективы представлялись Федору Филипповичу далеко не радужными – и это еще очень мягко говоря.

Он выключил на кухне свет и почти бегом вернулся к окну, чтобы еще раз пристально, до боли в глазах вглядеться в сотканную из зеленоватого света ртутного фонаря и угольно-черных теней картинку.

Картинка оставалась прежней и выглядела неутешительно: окно синей «мазды» было открыто, и водитель в светлой рубашке с коротким рукавом действительно неподвижно лежал, упершись лбом в ступицу рулевого колеса. Чем в это время занят его напарник, было не разглядеть, но отсутствие какого-либо шевеления в машине и около нее выглядело достаточно красноречиво.

А что, подумал Федор Филиппович, – время-то позднее! Ребята покурили, выпили пивка и улеглись спать. Оба разом. Чего там, в самом деле! Солдат спит – служба идет…

В замке входной двери осторожно заворочался ключ. Взгляд генерала заметался по неясно и таинственно отсвечивающим в темноте никелированным, эмалированным и кафельным кухонным плоскостям в поисках хоть какого-нибудь оружия самообороны.

Оружия не было, если не считать нескольких алюминиевых – вот гадость-то! – вилок и нарочито тупых, будто затупленных нарочно, столовых ножей. Огреть киллера со «Стечкиным» по башке кастрюлей? Опять тупая американская комедия… Ты еще последней сосиской в него швырни: получи, фашист, гранату! Он на пол – плюх, и голову руками накрыл. А ты – шмыг, мимо него и в дверь. А чтобы было смешнее, можно пробежать прямо по нему… Как в «Офицерах», когда главный герой швырнул в догоняющих франкистов ботинком раненого испанского товарища. Они – брык на мостовую и кричат: «Граната!» А потом, разочарованно: «Ла бота…» – башмак, стало быть…

Очень весело, но – в стилистике середины прошлого века. Нынче в ходу другие приколы, другие хохмы. Вон он, хохмач – с охраной уже разобрался, сейчас отопрет дверь и будет тут как тут…

Замок маслянисто щелкнул в последний раз, ключ со свистящим металлическим шелестом, как клинок из ножен, вышел из скважины. Тихонько клацнула защелка, едва слышно скрипнули уже нуждающиеся в смазке дверные петли, и Федор Филиппович понял, что больше не один в квартире.

Он тихо прижался лопатками к стене у двери, ведущей из кухни в прихожую, хорошо понимая при этом, что в игре против профессионального киллера шансов у него, безоружного и далеко не молодого генерала, практически нет. Хоть ты выйди на свет и рвани на груди рубаху: стреляй, гад! Но это опять стилистика давно минувших дней. Как в песне из того самого культового фильма: от героев былых времен не осталось порой имен…

Потому и не осталось, что слишком часто рвали на себе рубахи. Ведь смысл этого жеста прост: вот он, крест на груди, стреляй, если рука поднимется! А креста-то и нет. А если и есть, это мало кого останавливает – раньше не останавливало, а теперь и подавно.

Незадача!

Несколько секунд в квартире царила напряженная тишина, нарушаемая только журчанием воды, струящейся в унитаз из неисправного смывного бачка – чего там, государство не обеднеет! Потом в прихожей что-то негромко стукнуло, и до боли знакомый голос негромко позвал:

– Товарищ генерал! Федор Филиппович! Или как вас там нынче – аббат Фариа, Эдмон Дантес… короче, узник замка Иф! Давайте, выходите из сумрака, в прятки нам с вами играть некогда…

«С воскресением тебя, Глеб Петрович, – ощущая непривычную слабость в коленях от прихлынувшего чувства неимоверного облегчения, подумал генерал Потапчук. – С которым же это по счету – сам-то сосчитаешь, нет ли? Но – с воскресением…»

И, оттолкнувшись от стены, переступил порог кухни.

* * *

Николай Аркадьевич Полосухин – бывший сотрудник правоохранительных органов, а ныне частный детектив, находящийся на далеко не лучшем счету у начальства ввиду застарелой, хронической игромании, – с усилием оторвал, буквально отодрал свою левую щеку от асфальта. Асфальт на автомобильной парковке перед подпольным казино «Тройка, Семерка, Туз», с виду казавшийся гладким и даже пружинистым, как толстая резина, при непосредственном контакте обнаруживал совсем другие, не столь приятные свойства – был жестким, как камень, и, как кухонная терка, шершавым и колючим. Лежать на нем было неудобно, больно и унизительно; вообще, ситуация больше напоминала кадр из старого фильма про заграничную жизнь, чем московскую действительность второго десятилетия молодого двадцать первого века. А щека Николая Полосухина, по ощущениям, сейчас фактурой и рельефом здорово смахивала на только что описанный асфальт, то есть была шершавой, обильно инкрустированной приставшими к свежим ссадинам песчинками и мелкими камешками. Утешаться оставалось лишь тем, что это ненадолго: в ближайшее время щека распухнет, поменяет цвет, и уже завтра, неодобрительно на нее косясь, шеф не преминет весьма ядовито пройтись по поводу никчемных прожигателей жизни, которым место не в солидном детективном агентстве, а на помойке с бомжами…

Но уволить Николая Полосухина у него руки коротки, и он это прекрасно знает. Потому что другого такого специалиста «по семейным вопросам», как это называется у них в агентстве, ему, усатому борову, не найти. А стало быть, думать о нем сейчас незачем. Пошел он в ж…, у Коли Полосухина в данный момент навалом других, куда более важных и насущных проблем, чем этот зануда.

Он подобрал и пристроил на место чудом не пострадавшие при падении очки, а затем, морщась от боли в растянутых мышцах и хруста шейных позвонков, обернулся через плечо. Проблемы все еще были тут, прямо за спиной. Одну проблему звали Костиком, другую Герой – Германом то есть. Каждая из проблем тянула пудиков, эдак, на семь, если не на все восемь, живого веса, и было это не дряблое сало, а литая, с трудом втиснутая в удушливо-черные одинаковые костюмы, твердая, как чугун, мускулатура.