Шегаев встал, бросил в огонь несколько мощных поленьев.

— Укладывайтесь, мужики, спать пора.

Его самого тоже долил сон, но все равно нужно было по очереди смотреть за костром, следить, чтобы от случайной искры не загорелась одежда. Он предпочел сидеть первым.

— Игорь Иваныч, а сколь прошли сегодня? — поворочавшись, спросил вдруг Кумыкин, рябой механизатор.

— Три девятьсот двадцать. Восьмидесяти метров до четырех не хватило. Недобрали…

— Завтра доберем, — сонно заметил Ярослав.

— Это еще с погодой повезло… а если б метель! Сидели бы тут под снегом…

— Погодите, Игорь Иваныч, еще, может, и будет метель… Погода нынче переменчивая.

— Ты, Володя, как я погляжу, оптимист, — хмыкнул Шегаев.

Он длинной палкой-кочергой повалил пылающее полено, и оно рассыпало снопы искр.

— Три девятьсот двадцать, — повторил Кумыкин с выражением странной мечтательности. — Всего-то… А будто на другой планете оказались!

Шегаев даже вздрогнул.

И впрямь — будто на другой планете: ни собак, ни штыков, ни колючей проволоки, ни зуботычин!.. Всего-то три тысячи девятьсот двадцать метров — и уже не заключенные, а просто люди — воспрявшие духом, обретшие все свойственные человеку чувства и стремление к добру!..

Кто-то уже сопел, ткнувшись щекой в рукав.

Шегаев вздохнул.

— Кантуйтесь, кантуйтесь. А то бока спечете…

Черпнул себе полкружки дымного чаю, поставил на полешко.

Костер трещал, языки пламени плясали, свиваясь причудливо и неповторимо.

Похоже сплетаются людские судьбы… Как пламя перебегает по исчезающей в его вспышках плоти поленьев, так и трепетание жизни охватывает поколение за поколением. Человек рождается, живет и умирает, кое-как вплетя свое куцее существование в незавершенную ткань общей истории…

И почему-то именно сейчас было легко представить, что существует тот, кто способен охватить взглядом все ее бесконечное пространство.

* * *

Досадливое беспокойство, жившее в нем с самого начала, сгущалось по мере того, как в пикетажной тетради Ярослава копились все новые и новые отметки.

Прошли двенадцать с лишним километров, но никаких признаков близкой железнодорожной трассы не наблюдалось — кроме того, что паровозные гудки стали, пожалуй, чуть слышнее.

То и дело он, холодея, представлял себе, что совершенно неверно взял этот чертов румб — ЮВ 29. Ведь могло такое быть, могло!.. И вот они идут и идут — и будут идти и идти, шагать и шагать, валить ели и лиственницы, прущие из промерзшей земли на самую ось визирки, лезть в болота, карабкаться по обледенелым склонам глубоких оврагов, рубить колья и вколачивать вешки — и не знать, что все это зря, что даром они тратят силы и время, потому что выбранное направление лежит не перпендикулярно к линии дороги, а сильно наискось, почти параллельно ей!

И опять смотрел, щурясь, в окуляр, махал, показывая, правее или левее надо переставить веху. А пока Кумыкин перетаскивал штатив на новое место, вносил новые детали в абрис, который вел с самого начала, отмечая реки, болота, сопки и овраги, — все это должно пригодиться будущим строителям…

Ему никогда не нравилось быть начальником большим, чем того требует выполнение поставленной задачи, и он старался брать на себя свою долю простых, неначальственных дел. Самая противная часть маршрута приходилась на болота. Когда линия визирки ложилась на ровную снежную равнину без единого деревца, Шегаев выходил вперед и, по пояс в снегу, задыхаясь и хлюпая ногами в жиже, прокладывал первый след через топь.

Но так было недолго. Рабочие стали препятствовать его первопроходничеству, и то один, то другой из них невзначай оказывался впереди:

— Да ладно вам, Игорь Иваныч, не спешите!..

Веселее всех шел и работал Ярослав. Однако на исходе второго дня с ним случился припадок — ни с того ни с сего зашатался, выронил пикетажку и тяжело сел в снег.

— Что с тобой? — подскочил Шегаев. — Сердце?

Взгляд Ярослава был замутнен слезами.

— Я ведь никогда! — хрипло сказал он. — Понимаешь? Я за шесть лет ни единого часа свободным не был!

Он просто опьянел от свободы, как пьянеют люди от свежего воздуха.

И до самого вечера толковал, что, как отмотает срок — а работать учителем ему, конечно же, не позволят, — наймется пикетажником в экспедицию или будет работать у землемеров.

— Ходить! Дороги прокладывать! Визирки!..

Шегаев усмехался, глуша тревогу.

На седьмой день к обеду один из пильщиков закричал:

— Смотрите, смотрите! Вот, видна! Железная дорога!

Шегаев с колотящимся сердцем прошагал к нему. И точно — за редколесьем справа виднелось железнодорожное полотно.

— Туда идти? — спросил Клещев, нетерпеливо переминаясь.

— Куда «туда»?! — одернул его Шегаев. — Так же и идти! Всем оставаться на своих местах! Линию будем выгонять до самых рельсов!

А еще минут через тридцать он вскинул взгляд и ахнул: его линия — взятый им румб ЮВ 29 — уперлась в станционную водокачку!

Обеспокоенный Петрыкин стоял у дверей своей времянки, приложив ладонь ко лбу и с явной тревогой следя за тем, как неведомые зэки валят деревья у самого полотна подчиненного ему участка магистрали.

— Эй, начальник станции! — закричал Шегаев, маша сорванной шапкой. — Здорово! Дорогу тебе привели, начальник! Принимай!

— Ах, это ты! — Петрыкин тоже почему-то сдернул шапку и поспешил навстречу. — Вот дела! А я смотрю, что за люди? Вы что ж, напрямки, что ли?

— Точно сказал — напрямки, — засмеялся Шегаев. — Прямее не бывает.

— А-а-а! Вот оно что! А я-то гляжу!.. — радовался Петрыкин, пожимая ему руку. — Ну молодцы! Этап, стало быть, не встретили?

— Какой этап?

— Женский этап! Вчера утром сгрузили. Доходяги бабоньки… Но они не так пошли-то. Как-то по-старому двинулись, в обход.

И махнул рукой, описывая некую загогулину.

— И очень даже точно вышли, — сказал Ярослав, вписывая в пикетажку последние цифры. — Напрасно вы, Игорь Иванович, беспокоились.

Шегаев хотел ответить — мол, это чистая случайность, а вообще, конечно, вести двадцатипятикилометровую трассу по звуку — явная нелепица, несомненная глупость. Просто чудо, что они почти не уклонились!

Но с души свалился такой камень, так легко сейчас себя чувствовал! — что он только рассмеялся и хлопнул Ярослава по плечу.

И груз был невелик, и поделили его поровну, и прямая дорога, самими пробитая и утоптанная, должна была легко ложиться под ноги — а чем ближе они оказывались к лагерным заплотам, тем с большей неохотой шагалось.