Последняя вылазка Хемингуэя вместе с передовыми частями совпала с наступлением в Арденнах во второй половине декабря 1944 г. Гитлер бросил танки и пехоту — в целом около 30 дивизий — на слабо укрепленную часть фронта союзников в нескольких километрах от того места, где окапывался Ланхем со своим полком. Когда началось это последнее крупное сражение на западе, Хемингуэй находился в Париже с Мэри. Но долг опять позвал его в дорогу. Бартон, командир дивизии, сказал Хемингуэю по телефону, что это «довольно горячее шоу», такое, которое нельзя пропустить. Хемингуэй считал, что он обязан отправиться на фронт и написать о происходящем.

К тому моменту, когда Хемингуэй добрался до линии фронта, немецкое наступление начало захлебываться, а его стремление снова оказаться в гуще сражений тоже стало сходить на нет. Сражения не только пьянили, но и высасывали силы, особенно зимой 1944–1945 гг., которая выдалась очень холодной, с дневной температурой не выше –10 ºС. Даже для писателя-воина это было слишком, и он принял приглашение Ланхема устроиться на его командном пункте, располагавшемся в уютном доме недалеко от города Роденбур в крошечном государстве Люксембург. Хемингуэю пришлось спать на одной большой кровати с коллегой-журналистом (правда, у каждого был собственный комплект постельного белья). У него начался жар, температура подскочила до 40 ºС, и потребовалось вмешательство полкового врача. Хемингуэй никак не мог согреться, даже в двух меховых куртках. Доктор определил, что это бронхит, и прописал покой и антибиотики.

К январю 1945 г. исход войны в Европе был предопределен, как и в январе 1939 г., когда казалось, что вступление войск Франко в Мадрид всего лишь вопрос времени. Хемингуэю не надо было ждать заключительных титров на экране, чтобы понять, как закончится фильм. Ему нужно было ехать домой, чтобы привести себя в порядок, восстановить силы и начать писать. После выхода в свет романа «По ком звонит колокол» в 1940 г. у него не было серьезных публикаций (и гонораров), кроме новостных репортажей. Без новых доходов он чувствовал себя «полным банкротом».

Хемингуэй стал искать возможности отправиться домой, что было непростой задачей в начале 1945 г. Место в самолете, летящем через Атлантику, удалось получить лишь в первых числах марта. На Кубе он вновь погрузился в размышления о том, что значат для него годы войны и как лучше написать о них.

В усадьбе Finca Vigía Хемингуэй вернулся к своей привычке вставать до рассвета и в одиночестве, если не считать компанию собаки или кошки, писать несколько часов кряду за столом или стоя у высокого бюро. Обычно это были записи от руки, но иногда он пользовался пишущей машинкой. Он мог работать над книгой или просто писать письма, которые для него были другой формой литературного труда. Позже днем, когда после завтрака, а когда после обеда, Хемингуэй возвращался к столу и сочинял пространные письма, в которых нередко забывал об осторожности и давал волю мыслям. Например, 14 апреля 1945 г. он написал семь писем утром, а днем вновь вернулся к этому занятию.

Хемингуэй писал любовные послания своим женам и пассиям, не забывая даже о первой жене Хэдли, и бодрые, задушевные письма сыновьям. Издателям и адвокатам он отправлял язвительные указания, а нередко и суровые критические замечания. Коротко писать Хемингуэй не умел: в одном из писем журналисту и критику Малкольму Коули о военных похождениях, которое начиналось с обещания быть кратким и неоднократно подходило к финалу, всякий раз обнаруживалось продолжение. В конечном итоге его объем вырос до четырех машинописных страниц плюс послесловие на трех рукописных страницах. Казалось, Хемингуэй не хотел отпускать читателя. В целом письма того времени свидетельствовали о том, что ему отчаянно требовался духовный контакт, особенно с близкими людьми.

Практически сразу после расставания Хемингуэй начал писать Ланхему и говорить о том, как ему недостает общения с ним. 2 апреля 1945 г., «испытывая невыносимую тоску по полку», Хемингуэй написал Ланхему, что находится в «черной заднице» — так он называл депрессию. И добавил, что не чувствовал себя подавленным, когда приходилось сражаться, когда шла война до победы и когда Ланхем был рядом. Через 12 дней Хемингуэй опять написал Ланхему, что он «скучает по нему и по военной части». В письмах другим он превозносил Ланхема как командира, как писателя, а больше всего как друга. Хемингуэй называл его «своим товарищем и спутником» и «лучшим другом» — Ланхем отвечал на эти чувства взаимностью. Вместе они прошли через огонь и воду: Хемингуэй рассказывал Максу Перкинсу, что узнал больше, когда они были с Баком вместе, чем «за всю предыдущую жизнь». Это была высшая похвала со стороны человека, который жил полной жизнью и прошел через очень многое.

Связь Хемингуэя с Ланхемом не имела никакого отношения к разведке. Война для писателя-воина, особенно на земле, была грандиозным источником впечатлений. «Говорить так нехорошо, но именно это мне нравится… больше всего». Острее всего он чувствовал, что живет, когда рисковал, когда полностью задействовал свои органы чувств, когда применял походные и боевые навыки и когда осознанно убивал фашистов. Хемингуэй получал удовольствие от того, что приносил пользу таким образом. Он также получал удовольствие от чувства товарищества, рождавшегося в бою. Многие друзья, с которыми он поддерживал связь до конца жизни, были обретены на полях сражений в Испании в 1930-х гг. и во Франции в 1944 г. — люди вроде коммуниста и кинематографиста Ивенса, разведчика-аристократа Дэвида Брюса и задумчивого солдата Ланхема. Причастность к секретам и риск встреч с представителями НКВД заставляли пульс учащаться. Для многих шпионаж был заменой участию в сражении. Но для Хемингуэя все это меркло по сравнению с участием в реальном бою, когда от мгновенного решения, шага влево или вправо или меткого выстрела зависело, останешься ты в живых или умрешь.

Ни у кого в НКВД не было таких связей с Хемингуэем, как у Ивенса, Брюса и Ланхема. Невысокий русский в потрепанной одежде, вербовщик НКВД Яков Голос принадлежал к людям такого типа, которые нравились Хемингуэю: он был предан делу партии телом и душой во времена, когда Хемингуэй сам твердо верил в общее дело (правда, в борьбу против фашизма, а не в марксизм-ленинизм). Однако Хемингуэй поддерживал связь с Голосом очень недолго, в мирное время в Нью-Йорке в 1940 и 1941 гг., а сотрудники НКВД, которые контактировали с Хемингуэем после Голоса, были неизвестными — «работниками», встречавшимися с писателем раз или два без особого результата. Когда советские спецслужбы отправили еще одного «работника» для встречи с Хемингуэем на Кубе вскоре после его возвращения из Европы в 1945 г., результаты опять были неокончательными. Однако материалы советских спецслужб говорят о том, что, пока этот «работник» не получил «срочный вызов из страны», он не терял надежды на установление хороших взаимоотношений с «Арго».

Даже если бы у сотрудника советских спецслужб и Хемингуэя было время для достижения взаимопонимания, интересы писателя теперь очень сильно отличались от тех, что существовали, когда он согласился сотрудничать с НКВД зимой 1940–1941 гг. В 1945 г. уже не нужно было искать пути борьбы с фашизмом. Вторая мировая война завершилась. Япония и Германия лежали в руинах в буквальном смысле. Армии Востока и Запада настороженно наблюдали друг за другом на равнинах центральной Европы через разделительную линию, проходящую через Германию и Австрию.