Хемингуэй развивал эту тему во второй части письма. Американские правительства привычно вмешиваются во внутренние дела латиноамериканских стран с незапамятных времен. По этой причине у Соединенных Штатов нет права жаловаться, когда другая великая держава вмешивается во внутренние дела небольшого государства. Кроме того, продолжал он, это неправильно — вешать на Советы ответственность за действия каждого иностранного коммуниста. А если Великобритания и Соединенные Штаты будут и дальше клеветать на Советы, им придется защищаться, и они создадут новый Коминтерн.

Через несколько недель, 5 марта 1946 г., Уинстон Черчилль перевернул взгляд Хемингуэя с ног на голову. Находясь вместе с президентом Гарри Трумэном в небольшом университетском городке Фултон, штат Миссури, он произнес первую каноническую речь в духе холодной войны, которая ознаменовала переход от солидаризации с Советами к противодействию сталинистской агрессии:

Черчилль не забыл напомнить о «глубокой симпатии и расположении» к России, которые зародились во время войны, и заявить о твердом намерении преодолеть все различия ради достижения прочной дружбы. Однако, поскольку Советы не уважают «ничего… кроме силы», западные союзники должны быть твердыми и бдительными, если они хотят защитить себя. Нельзя допустить такого же провала, который произошел в 1930-х гг., когда Гитлер и Муссолини угрожали существовавшему порядку.

В ответ на эту речь Хемингуэй заявил в письме одному из советских поклонников, что это Черчилль, а не Сталин угрожает миру во всем мире. Народы Соединенных Штатов и Советского Союза будут жить в дружбе, писал он, «если мы постараемся понять друг друга и не будем повторять выступление Черчилля». Помимо этого, ничто не мешает дружбе наших двух стран.

Через 10 дней он вновь писал о Советах: 30 июня Хемингуэй счел необходимым объяснить Ланхему, что чувствует «большое расположение к ним по старой памяти, со времен, когда нужно было действовать». Он считал, что у каждого «самого паршивого русского… столько же права на вмешательство в мире», как у любого представителя британской элиты. Он напоминал Ланхему, что в мире по-прежнему существуют фашистские режимы вроде того, что установил Франко, не говоря уже о Чан Кайши, который олицетворяет «худшую форму рабства».

Хемингуэй опять открыто ссылался на гражданскую войну в Испании, когда Советы поддерживали Испанскую Республику, — дело, которое он ставил превыше всего другого. Британцы тогда отошли в сторону, защищая свои собственные интересы. Затем во время Второй мировой войны Соединенные Штаты и Советский Союз возглавили разгром Германии и Японии. Для Хемингуэя это означало, что плоды победы теперь «принадлежат нам и им», а не старым колониальным державам, не говоря уже о фашистах, которые все еще вокруг нас. После войны, как Хемингуэй говорил Ланхему в 1948 г., он ожидал, что мир будет поделен между Соединенными Штатами и Советским Союзом «логичным, практичным образом». Он бы отдал Советам «всю Европу, которую они были в силах занять и удержать». Это лучше, чем борьба за сохранение Британской империи или за права нефтяных компаний.

Точно так же, как во время и после гражданской войны в Испании, Хемингуэй был готов сохранить презумпцию невиновности за Советами. У него не было ни слова критики в адрес советского руководства, и он продолжал преуменьшать значение или вообще оправдывать сталинские чистки. В написанном от руки в феврале 1947 г. черновике письма «мисс Крайпо» об Испании и коммунизме он говорил, что знает «русских очень хорошо по Испании и другим местам» и что «ни одного из тех, кто [ему] … нравился, не расстреляли». А «многие», кого он знал «и считал, что их следует расстрелять, были расстреляны». После слов о том, что он не знал о чистках в Советском Союзе в 1930-х гг., следовало признание, что Кёстлера ему читать доводилось, — «но знакомство с работой Кёстлера не убедило его, хотя сама книга превосходна».

Практически наверняка имелся в виду классический роман Артура Кёстлера «Слепящая тьма» (опубликованный в 1940 г.), который основывался на событиях, пережитых автором в Испании, когда он работал на Мюнценберга. Роман стал бестселлером и многим открыл глаза на сталинизм и чистки. Действие в нем начинается в Москве в 1938 г. и речь идет о старом большевике Рубашове, который посвятил свою жизнь революции, но был обвинен в ее предательстве. И Рубашов, и допрашивающие его следователи понимают, что правдивость обвинений не имеет ровно никакого значения — это лишь вопрос политической целесообразности. Старший следователь, старый друг, старается убедить Рубашова, что признание спасет ему жизнь. Младший следователь менее мягок. Когда Рубашов наконец уступает неизбежному и дает признательные показания, он чувствует своеобразное раскрепощение. Пережитое меняет его. Он теряет преданность партии, готовность принимать повороты партийной линии и подчиняться дисциплине. Он становится «снова человеком с эмоциями и субъективными пристрастиями».

Книга настолько задевала за живое, что партия внесла ее в список работ, запрещенных для чтения, хранения и обсуждения даже за пределами Советского Союза.

Послушный коммунист и талантливый киносценарист Далтон Трамбо позднее хвастался тем, что это благодаря его усилиям «Слепящая тьма» не была экранизирована. Фильмы о гестапо и его жертвах можно было снимать сколько угодно, а истории об НКВД и его жертвах экранизации не подлежали.

Показательные процессы — самая видимая часть чисток 1930-х гг. — не были секретом. Хотя истинный размах сталинских преступлений, ГУЛАГ с миллионами его жертв, долгие годы оставался за пределами гласности, процессы были фактом, широко известным на обеих сторонах Атлантики. Хемингуэю трудно было заявлять, что он не знал о них. Довольно долго в 1937 г. его друзья-коммунисты в Испании говорили мало о чем еще: «…каждый день [они] … слышали о новых арестах, сопровождавшихся невообразимыми и пугающими обвинениями… По России катилась волна террора, поглощавшая все на своем пути подобно мощному приливу». Коммунистическая пресса, в которой он публиковался время от времени, расписывала процессы в истерическом тоне, а крупнейшие американские ежедневные газеты, всегда лежавшие на его прикроватной тумбочке, писали о том же, только более спокойно. Daily Worker, например, рассказывала об одном из процессов как «о разгроме шпионского гнезда фашистов» и заявляла, что маршал Михаил Тухачевский, командир Красной армии, работал на гестапо. Несколько дней спустя на первой полосе The New York Times появился более трезвый анализ событий, ставивший под вопрос нелепые обвинения в адрес советского военачальника (которые в конечном итоге оказались полностью ложными).

Через год после письма мисс Крайпо Хемингуэй показал себя более информированным в письме Ланхему. В нем он признавал проведение чисток и их истинную цель, хотя по-прежнему выражал поддержку Сталину. Он задавался вопросом, мог ли в подобных обстоятельствах «Трумэн быть лучше Сталина». Он бы сам, наверное, выглядел «еще хуже». Хемингуэй полагал, что был бы таким же жестоким, «если бы это шло на благо моей стране». Иными словами, Хемингуэй говорил о том, что Сталину приходилось проявлять жестокость для защиты Советского Союза от врагов вроде Гитлера.