В октябре началось официальное расследование его поведения в Рамбуйе, которое оторвало писателя от службы в 22-м полку и от романа с Мэри. Хемингуэй (и командиры с безупречным суждением вроде Дэвида Брюса) по-прежнему считал, что действовал правильно на пути в Париж. Впоследствии Хемингуэй не раз повторял, что заслуживает медали за разведывание наилучшего пути во французскую столицу, на котором у немцев не было сильной обороны. Он подчеркивал, что один из офицеров УСС «получил крест [За выдающиеся заслуги] за работу, сделанную мною в Рамбуйе и выложенную [французскому генералу Филиппу] Леклерку… который получил за десять центов то, что стоило не меньше $8,95». А вместо этого его призывают к ответу за поведение, неподобающее военному корреспонденту. Обвинения, выдвинутые, скорее всего, кем-то из тех журналистов, которых Хемингуэй в буквальном смысле послал в отеле Grand Veneur в августе, заключались в том, что он делал запасы оружия, командовал вооруженными формированиями и участвовал в боях за Париж. Эти пункты — все до одного справедливые — были нарушением устава вооруженных сил США, в соответствии с которым военные корреспонденты «не берут на себя командование, не могут давать указания военнослужащим и не имеют права носить оружие». Наказанием за «намеренное нарушение этих… положений устава… может быть… арест и депортация или передача дела в военный трибунал». Все это было хорошо известно американским военным корреспондентам, тем не менее от них требовали подписания соглашения, оговаривающего детали.

Не прошло и нескольких недель, как слух об обвинениях против Хемингуэя распространился настолько широко, что привлек внимание командования. В конце концов, речь шла о знаменитости, а корреспонденты, выдвинувшие обвинения, знали, как действовать, чтобы их услышали. В конечном итоге генеральному инспектору Третьей армии пришлось начать расследование, и он вызвал Хемингуэя в свой штаб, находившийся тогда во французском городе Нанси. Генеральный инспектор затребовал письменные и устные показания. Хемингуэю пришлось ответить на ряд вопросов под присягой. Не опускаясь до откровенной лжи, но и не раскрывая полной правды, он ходил вокруг да около. Много лет спустя он рассказывал об этом так: «Я отрицал и подтрунивал [на свой лад] над этим делом и упорно отпирался от всего, чем гордился».

Это было оскорбительно. Одно дело не получить признания за то, что считаешь заслуженным, и совсем другое — оказаться в центре расследования, которое может привести тебя в трибунал в зоне военных действий. Это было бесчестьем для того, кто дорожил своей репутацией храброго человека. К тому же расследование выставило напоказ неоднозначное отношение Хемингуэя к власти и закону. Его последний биограф Майкл Рейнольдс, рассматривая армейское расследование в более широком контексте, пришел к заключению, что писатель на протяжении большей части своей жизни «испытывал сильный, почти безотчетный страх перед законом, его применением и судом… Он мог шутить относительно своих показаний под присягой… однако в них не было ничего забавного», пока генеральный инспектор не прекратил расследование.

В ноябре Хемингуэй вернулся в 22-й полк. К этому времени часть подошла к основной линии обороны врага вдоль германско-бельгийской границы — полосе укреплений, которую немцы называли Западным валом. На пути полка лежал Хюртгенский лес, где сеть бункеров и огневых точек сочеталась с естественными препятствиями в виде густых зарослей, глубоких лощин и рек. Хотя лес находился всего в нескольких километрах от немецкого приграничного города Ахена, к нему было очень трудно подобраться и тем более пройти через него. Там почти отсутствовали дороги, а те, что существовали в 1944 г., были по большей части узкими и разбитыми. По пути в полк Хемингуэй обратил внимание на ряд лесистых холмов с прогалинами, откуда солдату был хорошо виден противник, находившийся внизу. Холод и дожди, зарядившие в конце осени 1944 г., тоже не способствовали продвижению 22-го полка.

Во время тяжелых боев с 15 ноября по 4 декабря, когда полк потерял более 2700 человек, Хемингуэй тенью следовал за Ланхемом на его командном пункте и поле боя, наблюдая за происходящим и изредка давая советы. Как-то раз они оказались в блиндаже одного из командиров батальона на передовой. Майор был совершенно измотан, и Ланхем сказал Хемингуэю, что надо бы сменить его. Хемингуэй в ответ заметил, что это делать ни к чему: над этим человеком витает дух смерти и жить ему осталось недолго. Не прошло и 10 минут, как им сообщили, что в блиндаж попал снаряд и майор погиб.

Хотя и не так активно, как в Рамбуйе, Хемингуэй все равно предлагал свою помощь в критических ситуациях. Когда 22 ноября немецкая пехота атаковала командный пункт полка, Хемингуэй схватил автомат и помог отбиться. Во время другой контратаки ранним утром через несколько дней немецкие танки и пехота прорвали линию обороны полка. Командир батальона, который поднял тревогу, одной рукой отстреливался, а другой держал трубку полевого телефона. На сей раз Хемингуэй и полковник оказались не рядом, но Ланхем вызвал его, улучив мгновение в шквале боевых приказов. «Сейчас буду, ждите», — мгновенно отреагировал Хемингуэй. Чтобы добраться до Ланхема, он пробежал через просеку, где полегло немало бойцов, и оставался рядом с полковником до тех пор, пока американцы не остановили немцев и не заставили их сдаться. Для Ланхема это стало еще одним поворотным моментом в их отношениях, который он запомнил на всю жизнь. Много лет спустя он написал, что из всего оставшегося в его сердце с тех дней, ничто не было более ярким, чем память о той ночи.

В глазах Ланхема и его солдат поведение Хемингуэя в Хюртгенском лесу заслуживало уважения. Прежде всего, он был хорош в компании, всегда делился запасами виски и говорил о том, что волновало его самого и интересовало других: о том, как его сын Джек пошел на службу в УСС и как его сбрасывали с парашютом на оккупированную территорию Франции, о том, как его недостойная жена Марта требовала развода, и о том, как спариваются африканские львы. Хемингуэй даже демонстрировал, как лев добивается от львицы того, чего он хочет. И, хотя его работа заключалась в подготовке репортажей о сражениях, он рисковал точно так же, как те, кто сражался. Писатель ходил за проволочные заграждения в атаку вместе с пехотой, всегда сохранял спокойствие, брался за оружие, когда приходилось вступать в бой, и не раз проявлял то самое шестое чувство, которое отличает искусных воинов от всех прочих.

В последний день их пребывания в лесу, 4 декабря, когда остатки полка, отчаянно нуждавшиеся в передышке, стали выводить в тыл, шестое чувство Хемингуэя спасло жизнь и ему самому, и его товарищам. Густой низкий туман в тот день не позволял видеть дальше чем на несколько метров вперед. Машина Хемингуэя медленно двигалась по раскисшей дороге, вместе с писателем в ней ехал корреспондент Уильям Уолтон. Неожиданно раздался звук распарываемой ткани, что это было, понял лишь Хемингуэй. Крикнув водителю Пелки «Прыгай!», он вытолкнул Уолтона в придорожную канаву и накрыл его своим телом за секунду до того, как немецкий истребитель прошил очередью их джип. Потом истребитель сделал второй заход и вновь выпустил очередь. Пули легли по центру дороги, не задев лежавших в канаве людей. Хемингуэй невозмутимо отстегнул флягу от пояса и предложил Уолтону глотнуть. Напиток отдавал металлом, но Уолтон никогда не пробовал ничего лучше. Троица поднялась, соскребла грязь с одежды и побрела мимо дымящихся обломков своей машины.