«Бонапарт!» — воскликнула бы Жозефина радостно.

Она была права, эта белокурая дочь Арминия, потомок цезарей с их отвисшей губой: то не был больше Бонапарт, то был император.

Как он преодолел это расстояние от Орши, где мы его оставили и где он встретил своего Нея, — то расстояние, что отделяло его от Парижа?

Расскажем об этом в двух словах.

Во время короткой остановки императора в Корытне к нему прибыл из Франции курьер. Он привез письмо от графа Фрошо; это письмо впервые со времени оставления Москвы заставило Наполеона побледнеть.

Затем он схватил перо, придвинул к себе бумагу и написал длинный ответ; однако, безусловно опасаясь, как бы его посланного не схватили русские, он разорвал то, что написал; в Орше он сжег все остальные документы вместе с письмом графа Фрошо, которое никто не видел и содержания которого никто никогда не узнал; затем впечатление, произведенное письмом, постепенно стерлось с лица Наполеона, ставшего вновь таким же спокойным, как всегда, хотя он и не забыл об этом послании.

Он еще раньше решил, что отступление пройдет через Борисов, и, как мы помним, отправил Эбле навести понтоны через Березину.

Двадцать второго ноября французы отправились в путь по широкой дороге, вдоль которой стояли печальные, обнаженные березы, и шагали, по колено утопая в жидкой грязи. Невероятно! Многие были так слабы, что, упав в эту жижу, не могли подняться и тонули в ней!

Затем стали поступать ужасные новости.

Вечером увидели прискакавшего верхом во весь опор офицера, требовавшего императора.

Чтобы подбодрить всех, Наполеон шел пешком с палкой в руке, как последний солдат.

Офицеру указали императора.

Гонец принес дурные вести: он сообщил, что Борисов взят Чичаговым.

Император невозмутимо выслушал эту новость; но, когда рассказ был окончен, он ударил палкой о землю и воскликнул:

— Неужели там, свыше, начертано, чтобы все было против нас?

Тогда он остановился и приказал, чтобы сожгли все ненужные повозки и половину фургонов и отдали лошадей артиллеристам; чтобы забрали всех тягловых лошадей, а также его собственных, но не оставляли русским ни одной пушки, ни одного зарядного ящика.

Затем, подавая всем пример, он углубился в огромный темный минский лес. Двенадцать или пятнадцать тысяч человек вошли туда вместе с ним, мрачные и молчаливые, и постепенно Великая армия исчезла среди деревьев.

Все они следовали за Наполеоном, подобно беглецам-евреям, следовавшим за огненным столпом. Эти люди, эти призраки, боялись не врага: они страшились зимы. Русские! Да что это такое? Сквозь их эскадроны все привыкли проходить; но холод, снег, лед, голод, жажда, грязь — вот что было настоящими препятствиями!

Дошли до Березины и, не обращая внимания на русских, переправились через нее. Река оказалась чудовищем, схватившим армию за ноги и притянувшим к себе; бездна сожрала часть ее: там потеряли двенадцать тысяч человек (так как к этому времени подошли еще корпуса Виктόра и Удино), но переправились.

Двадцать девятого числа император оставил берега роковой реки.

Три реки стали на его пути страшной преградой в три различные эпохи: Дунай у Эслинга, Березина у Борисова, Эльстер у Лейпцига.

Тридцатого ноября он был в Плещеницах, 4 декабря — в Бенице, 5 декабря — в местечке Сморгонь.

Там он собрал всех своих маршалов, воздал каждому из них ту похвалу, какую они заслужили, а себе, их главе, свою долю хулы, однако добавил следующие слова:

— Будь я Бурбоном, мне было бы легко вовсе не совершать ошибок.

Затем, велев Евгению зачитать двадцать девятый бюллетень, он официально объявил о своем отъезде.

Отъезд должен был состояться в ту же ночь; присутствие Наполеона в Париже было необходимо: только из Парижа он мог послать помощь армии, удержать австрийцев и пруссаков и устроить все таким образом, чтобы три месяца спустя с пятьюстами тысячами человек оказаться на Висле.

Командование армией он оставлял неаполитанскому королю.

Было десять часов вечера. Император встал, обнял своих ближайших помощников и уехал.

Он сел в потрепанную повозку вместе с Коленкуром и переводчиком Вонсовичем; позади него в санях ехали Лобау и Дюрок; из всей свиты он взял с собой Рустана и выездного лакея.

Сначала он заехал в Медники, где герцог Бассано успокоил его относительно снабжения: запасов хлеба, мяса, водки и фуража было на сто тысяч, и армия могла пробыть там неделю.

Из Ковно и Вилковичей, где император сел в сани, он отсылал курьеров, когда меняли лошадей. В Варшаве он остановился, посовещался с польскими министрами, потребовал у них мобилизовать десять тысяч человек, выдал им кое-какие субсидии, пообещал вернуться во главе трехсот тысяч солдат и продолжил свой путь. В Дрездене он повидался с королем Саксонским и написал австрийскому императору; своему посланнику в Веймаре, г-ну де Сент-Эньяну, ненадолго появившемуся в столице Саксонии, продиктовал письма участникам Рейнского союза и военачальникам в Германии.

Там он оставил свои сани, а г-н де Сент-Эньян отдал ему одну из своих карет.

И вот 18-го в одиннадцать часов вечера, как мы уже говорили, он был в Тюильри.

От Москвы до Сморгони он был только Ксенофонтом, руководящим своим знаменитым отступлением; от Сморгони до французской границы — лишь Ричардом Львиное Сердце на пути из Палестины, которого мог арестовать и бросить в тюрьму любой австрийский герцог; в Париже, в Тюильри, он вновь оказывался, по крайней мере на какое-то время, владыкой Европы.

Мы уже видели, как он вошел во дворец, миновал свой кабинет и устремился в спальню Марии Луизы. Он был еще там, когда ему доложили, что Камбасерес ожидает его приказаний.

Проходя через гостиную, он обнаружил Коленкура, заснувшего в ожидании его: только один Наполеон мог обходиться без сна.

— О! Вот, стало быть, и вы, сир! — воскликнул Камбасерес.

— Да, мой дорогой Камбасерес, — ответил Наполеон. — Я приехал, как и четырнадцать лет тому назад, когда вернулся из Египта словно беглец, приехал после попытки достичь Индию с севера, как тогда пытался достичь ее с востока.

Но чего не сказал Наполеон, так это то, что при возвращении из Египта его фортуна стояла в зените, а теперь его судьба была холодной и мрачной, как та страна, которую он покинул.

Камбасерес ждал: он знал, что в данных обстоятельствах Наполеону необходимо было выговориться, многое надо было рассказать.

Наполеон прошелся взад и вперед, заложив руки за спину; затем он остановился и обратился к Камбасересу, как если бы тот мог следить за ходом его мыслей, подобно путешественнику, склонившемуся над рекой и следящему за течением воды.

— Война, которую я веду, — сказал он, — есть война политическая; я предпринял ее без вражды, я хотел избавить Россию от тех зол, которые она сама себе причинила… Я мог бы вооружить против нее наибольшую часть ее собственного населения, объявив свободу рабам; я отказался от этой меры, которая обрекла бы на смерть и самые ужасные муки тысячи семейств.