– С чего вы взяли? – Спросила я.

– Твоя классная руководительница сказала, что ты резко изменилась, радикально сменила имидж.

– А больше она ничего про меня не сказала?

Валерий Павлович опустил в стол свои большие карие глаза, такие влажные, как будто он вот-вот расплачется над моей бедой, и пожевал ус. Я села на стул у его стола и расправила сетчатую ткань юбки, чтобы она выглядела торжественно пышной. Заодно будто невзначай одернула рукава лонгслива, чтобы школьный психолог не смог углядеть даже краешка от моих порезов на руке.

– Еще она сказала, что твоя успеваемость сильно упала за последний год.

– Доктор, скажите честно, я умру?

– Лиза, я понимаю, твоя ирония – это механизм самозащиты. Но от меня тебе не нужно защищаться, я хочу поддержать тебя, если тебе нужна поддержка, и помочь, если тебе нужна помощь. Я не враг. У тебя сейчас самый сложный возраст, переходный. В этом возрасте проблемы и разочарования кажутся гипертрофированными, воспринимаются очень остро и болезненно. И часто что-то незначительное разрастается до масштабов вселенской катастрофы, особенно когда держишь все в себе и у тебя нет доверительных отношений со взрослыми. Например, с родителями, которые принимают активное участие в твоей жизни, поддерживают, оберегают, вникают в то, что тебя беспокоит. Я могу стать тем взрослым, который поможет тебе разобраться, какие проблемы в твоей жизни реальны, а какие надуманны, и, таким образом, их станет меньше.

Этот проникновенный текст Валерий Павлович отчеканил как «Отче наш». Наверное, это вступительное слово один в один слышал и Панюшкин из 10-го «Б».

– У меня нет проблем, – сказала я.

Тут Валерий Павлович вздохнул, потер переносицу и посмотрел на часы. А я подумала о том, что ему, наверное, надо проговорить со мной какое-то определенное время. Для отчетности. Что-то вроде урока, от звонка до звонка. В этот момент он сильно напомнил мне физичку, которая во время урока постоянно поглядывает на часы и называет нас дебилами.

– Вам, наверное, непросто каждый день общаться с такими, как я? Ну то есть с теми, у кого переходный возраст.

– Да, Лиза, ты права. С подростками непросто общаться, а в муниципальной общеобразовательной школе тем более.

Валерий Павлович выглядел уставшим, как будто его все достало (а я и мне подобные в первую очередь) и ему нужна помощь психолога. Или хотя бы отпуск на пару недель.

– А вам, наверное, хотелось бы в элитную школу?

–А тебе?

– А вам? Хотите поговорить об этом?

– Ты не собираешься отвечать ни на один из моих вопросов, ведь так?

Доктор спросил об этом так смиренно, глядя на меня своими большими, влажными как у вола глазами, что я тут же вспомнила мем «лох – это судьба». По тому, как он это сказал, стало ясно: Валерий Павлович привык обламываться по жизни, утираться и идти дальше и снова утираться. Наверное, у него самого было тяжелое детство, тяжелая юность, тяжелая жизнь. Такое ощущение, что Валерия Павловича с самого детского сада чмырили все, кому не лень. А его нынешние подопечные из нашей школы продолжают это делать с особым усердием. Уж я-то наших знаю. Я пригляделась к нему повнимательнее: нелепые усы; нелепая испарина в проплешинах залысин; нелепый платочек, которым он промокает свой лоб (такие тряпичные платки я видела разве что в советских фильмах); нелепая клетчатая рубашка, на которой предательски проступили мокрые полукружия под мышками. Сколько ему лет: тридцать, сорок? Да, лох – это судьба. Какой из него психолог? Мне вдруг стало его жаль, и я решила быть с ним помягче, несмотря на Панюшкина.

– Окей, – сказала я. – Если вы хотите, чтобы я вам рассказывала о своем личном, то и вы должны рассказать мне о личном. Друзьями ведь так просто не становятся.

– Ты права, Лиза. Хорошо, – по-детски обрадовался он, будто не чувствуя издевки, без которой я все же не смогла обойтись. – Давай по-твоему. Значит, ты хочешь знать, хотел бы я работать в элитной школе?

– Для начала.

– Да, хотелось бы. Там платят больше. Теперь моя очередь. А тебе хотелось бы в элитную школу?

– Меня не парит школа, мне все равно.

– А что парит?

– Сейчас очередь для моего вопроса, – сказала я, будто щелкнула его по носу.

Чем больше доктор заискивал передо мной, как щенок, перевернувшийся на спину и демонстрирующий беззащитное брюшко, тем больше мне хотелось пнуть его.

– Да, конечно, – смиренно подтвердил он.

– А вам нравится жить?

– А тебе?

– А вам?

– Почему ты задала этот вопрос?

– Потому что я думаю, что жизнь – это какая-то шняга, и хочу узнать ваше мнение на этот счет.

– Ну, конечно же, жизнь – никакая не шняга, а величайшее чудо на земле! – Разволновался Валерий Павлович, и мокрые полукружия на его рубашке, кажется, стали больше. – Почему ты так думаешь, Лиза?

– Потому что я видела очень мало счастливых людей. Разве что Мила Никишина. Вот вы, например, счастливы?

Валерий Павлович промокнул платочком лоб и прокашлялся. Я же поймала себя на том, что получаю удовольствие от вида его мучений.

– Конечно, – голос его предательски сорвался на фальцет, и он прокашлялся снова: на этот раз яростнее, но в его яростном рыканье явно сквозила беспомощность. – Я счастлив тем, что я живу.

– Да что-то не скажешь по вам Валерий Павлович, если честно, – ляпнула я и тут же снова ощутила к нему острую жалость. Вид у него был смущенный и растерянный.

Он с надеждой посмотрел на часы, и в этот момент по школе разнеслась противная трель звонка.

– Для первой беседы, пожалуй, достаточно. Так ты не скажешь, почему сменила имидж?

Он поднял на меня свои воловьи глаза, и я увидела в них надежду на то, что завеса тайны над моим новым образом сегодня так и останется нетронутой.

– Вы ведь сами сказали, что на сегодня достаточно.

Запись Лизы читали молча, в тишине. Рэй поставил ноутбук на журнальный столик перед Погодиным и Замятиным так, чтобы оба они могли видеть экран, а сам подошел к окну. С высоты седьмого этажа он смотрел на город, находясь в самом его сердце. Город пульсировал, дышал, жил. А Лиза Лаптева, оставившая после себя лишь файлы на жестком диске, – нет. Это было странное чувство – смотреть на суету живых и думать о мертвой. Всего-то около месяца назад Лиза могла оказаться одной из прохожих на этой улице, ничем особым не выделяясь из толпы. Заметил бы ее Рэй, задержал бы взгляд? Теперь погибшая девочка будто превратилась в сам воздух, заполнивший собой все пространство комнаты, в которой находились трое, пытавшиеся проникнуть в причину ее смерти. И, казалось, пока причина не станет явной, этот особый воздух будет обволакивать каждого из них, куда бы они ни направились.