Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Маня почтительно и с изумлением глядела священнику вслед и сожалела только о том, что не спросила его имя. Совершенно случайно, однако, она встретила его вновь несколько дней спустя на небольшой студенческой вечеринке. Когда Гапона ей представили, она напомнила ему о произошедшем на улице инциденте, и между ними завязалась беседа. Во всем облике Гапона было нечто необычайное, что в особенности произвело впечатление на Маню: он воплощал само благородство, чистоту и честность (Yanait Ben-Zvi 1989: 26-7).
Вообще не испытывавшая к Рутенбергу особой симпатии, Шохат считала, что весь его рассказ о Гапоне представляет чистое измышление. В интервью 1942 г., где она делилась этими откровениями, нет даже попытки объяснить, зачем понадобилось Рутенбергу возводить напраслину на Гапона и порочить его «честное» имя. Есть лишь сопоставление его, Рутенберга, морали (точнее, в глазах Вильбушевич, «аморальности») с аморальностью коммунистов:
Он знал лишь одну цель и ради нее был готов на все: убивать, порочить и пр. Здесь даже не то чтобы «цель оправдывала средства», поскольку с самого начала нет такого средства, которое не годилось бы для его целей (там же: 164).
В отличие от Рутенберга, Вильбушевич-Шохат через Зубатова реально была связана с охранкой (см.: Заславский 1918), и в ее защите Гапона вольно или невольно проявлялось корпоративное братство и желание отстоять правоту собственных увлечений зубатовской теорией «полицейского социализма», которой она отдала в молодости щедрую дань. Впрочем, независимо от этого, ее отношение к Рутенбергу складывалось как сплав сразу нескольких мотивов, и всех как на подбор недоброжелательных, о чем у нас еще будет случай поговорить.
Коллективное предательство
Положение, в котором оказался Рутенберг после убийства Гапо-на, терзало своей неопределенностью: с одной стороны, он вроде бы действовал по поручению и следовал инструкциям руководящего органа своей партии, с другой – ЦК не желал признавать ни юридической, ни моральной причастности к казни Гапона, снимая с себя всякую ответственность за нее. Рутенберг квалифицировал поведение ЦК как «коллективное предательство». 19 февраля 1908 г. он писал Савинкову (этот фрагмент цитируется в ДГ, полностью письмо приведено в Приложении И. 1):
Если ЦК не хотел этого дела, он имел ведь возможность вернуть меня, остановить. А если он «в конце концов примирился», то взял, следовательно, на себя ответственность за все последствия. И за успех, и за неудачу, и за Озерки. Но придраться к тому, что я ступил правой ногой, а не левой, зная, что левой ступить не могу, зная, что доказательства виновности Г я достал, и замолчать, когда заговорили «маски», – отказаться от меня, – ведь это предательство. Предательство со стороны ЦК как коллегии, предательство со стороны отдельных лиц и с твоей в частности (ДГ: 102).
Политический вакуум, сложившийся вокруг этого дела, не мог, естественно, не возбудить нездоровых, подозрительных реакций со стороны рабочих, некоторая часть которых, несмотря ни на что, продолжала относиться к Гапону с прежним доверием.
Долго еще ЦК, – рассказывает Рутенберг, – не мог собраться заявить что-нибудь о смерти Гапона, рассеять росшее в рабочей среде недоразумение, что народный защитник – Гапон – убит мною – правительственным агентом (ДГ: 95).
«Правительственный агент» – прозрачный намек на нашумевшую статью Манасевича-Мануйлова «К убийству о. Гапона», которую мы приводили выше. В части, посвященной Рутенбергу, автор писал:
…Георгий Гапон находился в постоянных сношениях с одним из членов «боевой организации», инженером Рутенбергом, известным в революционном мире под псевдонимом Мартына… За последнее время Гапон имел с ним несколько свиданий, причем разговор коснулся желания Рутенберга перейти на сторону правительства и сообщить департаменту полиции все происходящее в боевой организации. Гапон, узнав о желании Мартына служить правительству, обещал ему поговорить с одним лицом, с которым ему приходилось иногда сталкиваться. В средних числах марта Гапон к этому лицу явился и заявил ему, что Мартын соглашается стать секретным сотрудником департамента, но желает получить за свою «измену» партии 100 тысяч рублей… Сумма эта была найдена слишком большой, и Гапон был уполномочен предложить члену боевой организации 25 тысяч… За несколько дней до рокового случая Гапон является к лицу, переговорившему с Мартыном, и сообщил ему, что решительный разговор должен произойти на сих днях в окрестностях Петербурга, причем почти с уверенностью можно предсказать успех делу… Нет сомнения, что свидание состоялось, и тут-то Мартын решил покончить со своим «демоном-искусителем»… Весьма возможно, что они виделись в Озерках, так как Гапон спрашивал одного из рабочих, сколько езды в Озерки и т. д. Знаменитый Мартын и его товарищи исчезли из Петербурга и находятся теперь за границей… (Маска 1906: 3).
За честь мужа вступилась О.Н. Хоменко – в газете «XX век» было опубликовано ее возмущенное письмо (1906. № 22. 18 апреля (1 мая). С. 6):
М. Г. В воскресном номере газеты «Новое время» помещена статья «К убийству о. Гапона», подписанная псевдонимом «Маска».
Маска заявляет, что Гапона убил инженер Рутенберг как своего «демона-искусителя», предлагавшего ему перейти на сторону правительства.
Считаю заявление г. Маски клеветой, требую доказать, что им было сказано, в противном случае я буду иметь право назвать публично клеветниками и провокаторами и автора, и редакцию «Нового времени», которая ему так услужливо предоставила для этой гнусности свои столбцы.
Жена инженера Рутенберга Ольга Рутенберг.
Состояние нервной издерганности, в котором пребывал в это время Рутенберг, достигло своего пика. Свидетелей его разговора с Азефом не было, никаких докуметальных подтверждений о том, что он получил санкцию на ликвидацию одного Гапона, не существовало. Доказать собственную правоту было почти невозможно.
Представим на мгновение, что никакого разрешения Азеф Рутенбергу не давал, и последний действовал в силу своего разумения – от отчаяния ли или хорошо сознавая, что возложенное на него задание невыполнимо (или даже более того – втайне надеясь тем самым избежать столкновения с Рачковским, которое, по всем признакам, не могло завершиться успехом лишь одной стороны). Из всего этого, безусловно, вытекает факт грубого нарушения Рутенбергом партийной дисциплины. Но даже при этих – крайних (и тем более условно-предполагаемых) – обстоятельствах действия высшего органа партии эсеров невозможно квалифицировать как адекватные. Превратить партийную акцию – ликвидацию тайного осведомителя, предателя – в частное, персональное дело можно было только как наказание, как месть тому, кто отступил от буквы постановления. Все последующие действия ЦК по существу и были такой местью, причем направленной против человека, чья личная честность, по утверждению самих же цекистов, – и это самое поразительное во всей этой истории – была выше всяких подозрений.
Естественно, что у эсеровских вождей были свои резоны требовать от рядовых членов железного подчинения единой партийной воле, поскольку «террористический искус» мог привести к абсолютному хаосу и потере элементарного контроля. Проблема здесь, безусловно, была, и прежде всего проблема партийно-организационная. Однако отказ эсеровского руководства нести ответственность за те действия, которые в целом были им самим же санкционированы и одобрены, но осуществление которых – по неизбежности – «редактировалось» сложной и непредсказуемой действительностью, выглядел, в особенности в ситуациях трагических, связанных с безабстрактными испытаниями перед лицом смерти, пролитием крови или когда дело касалось имени и чести исполнителя, и бесчеловечным, и циничным политическим формализмом.
