потребовало, господа, работы сотен радиостанций, тысяч печатных изданий, тысяч и тысяч пропагандистов, миллионов и миллионов, сотен миллионов долларов. Да, так вместе с падением Сталина нам удалось в некоторых умах поколебать и веру в то дело, которое делалось тридцать лет под руководством этого человека. Один великий мудрец нашего времени – прошу прощения за то, что не назову вам его имени, – сказал однажды: „Развенчанный Сталин – это точка опоры для того, чтобы мы смогли перевернуть коммунистический мир“. Русские, конечно, тоже все поняли. В последние несколько лет они возобновили своё коммунистическое наступление. И это опасно. Им нельзя позволить вновь завоевывать умы. Наше дело сегодня – усиливать и усиливать натиск, пользоваться тем, что „железный занавес“ рухнул и повсюду наводятся мосты…»

Всеволод Кочетов покончил с собой в 1973-м, задолго до того, как в стране покончили с коммунизмом.

22

О диссидентских мотивах в квантовой физике, экзистенциализме, границах компромисса, письме Брежневу, встрече с Валей Рабинович и фильме к юбилею ВГИКа

Я подбирал себе чтение, стараясь обходиться без гида по литературе. Мне было важно, чтобы никто не направлял меня хожеными тропами. Мне хотелось самому найти что-нибудь стоящее, отыскать нового автора. Думаю, так проявлялось подспудное желание оставаться самостоятельно мыслящим человеком, что совсем нелегко в интеллигентской творческой среде, где все ходят стадом от одного кумира к другому. Это касается предпочтений и в литературе, и в театре, и в кино. Вдруг пошла волна: «Ах, Годар!» И все срочно бросаются смотреть Годара. В 60-е звучало это имя, сегодня какое-нибудь другое, но принцип остаётся прежним.

Помню, в «Новом мире» вышел роман Владимова «Три минуты молчания», и внимание публики, в том числе и Михаила Ильича Ромма, оказалось приковано к этому автору. У Владимова уже сложилась репутация борца с советской властью – достаточное основание для восторженных отзывов. С гордостью могу сказать, что нашумевший роман показался мне совсем неинтересным, но в этом же номере я обнаружил действительно хорошую литературу – повесть Юрия Трифонова «Обмен». Я не пошёл по проторённой дорожке, и это позволило мне открыть тонкого, мудрого писателя. Помню, как пытался поделиться со всеми своим открытием. Безуспешно! На меня смотрели с недоумением, даже Михаил Ильич с его начитанностью и вкусом. Трифонов совсем не котировался на фоне Владимова, засветившегося к тому времени в самиздате.

Постепенно я становился законченным диссидентом, в моей среде обитания по-другому и быть не могло. Можно сказать, что правоверного пионера и комсомольца распропагандировали и завербовали. Опорой для перерождения стал ХХ съезд партии. С помощью этого рычага не только мой мир, но и мир целого поколения оказался перевёрнут. Для нас стало естественным потешаться над верой отцов, ставить им в вину, что не разглядели тиранической сущности Сталина. Помню несколько разговоров у нас дома, когда к отцу приходили его друзья, и мы, оказавшись за одним столом, спорили до хрипоты. И никакие аргументы не принимались мной во внимание, я исступлённо стоял на своём. А отец и его товарищи только лишь хотели уберечь от крайностей, всего-навсего предлагали тщательно взвесить аргументы, прежде чем ставить крест на целой эпохе.

Почва, на которой зацвело буйным цветом диссидентство, оказалась унавожена ещё во время учёбы в Школе-студии МХАТ. Мои соседи-ленинградцы уже были вполне сформированы как идеологические оппоненты советской власти. И влияли на меня в большей степени даже не фактические материалы, разоблачения, новые исторические трактовки. Сильнее воздействовало совсем другое: скажешь что-нибудь реакционно-комсомольское – и вслед тебе презрительный смешок, ехидная ухмылка, а для молодого человека это убедительнее любой изощрённой пропаганды.

Диссидентство казалось естественным, едва ли не единственно возможным образом мыслей. Потому что все вокруг в нашей среде думали так и никак иначе. Искусство, общественные процессы, повседневная жизнь – всё рассматривалось под диссидентским углом, настолько была ненавистна советская власть людям моего круга. Сколько сил и времени потрачено на эту ахинею! Сколько фальшивых репутаций состоялось на том, что некий литератор, художник или режиссёр сделал нечто такое, что можно назвать борьбой с системой! В награду ему – кредит доверия: его талант ещё обязательно проявится! Это имя ещё загремит! Ждёшь-ждёшь – ничего. Год прошёл, другой, и имя фрондёра забылось окончательно.

Я увлекался философской, научно-популярной литературой. Помню, на меня произвела громадное впечатление книга Даниила Данина «Неизбежность странного мира». Она вышла в 1961-м, была посвящена теории вероятности, квантовой физике. Правда, и в поразившей меня книге каким-то причудливым образом многими тоже углядывалось диссидентство. Из неё следовало, что не существует никаких твёрдых истин – всё относительно. Этот своеобразный релятивизм, почерпнутый из книги о физике, оказался очень привлекательным. Принцип неопределённости Гейзенберга – фундаментальное положение квантовой механики – можно было, при определённой вольности интерпретации, распространить даже на политическое устройство государства, его идеологию. Фронда получала естественно-научное обоснование, возникал ещё один аргумент при доказательстве порочности советской идеологии.

Ещё я увлечённо читал Брехта, выписывал из «Рассказов господина Койнера» мудрые мысли о неопределённости бытия, складывал их в коллекцию ярких философских идей.

Сведения из умных книжек переполняли меня. Экзистенциализм как направление в философии, иррациональность как способ осмысления жизни манили своей экзотической радикальностью. И я пытался увязать новые знания с марксизмом, взглядами Ленина, да и вообще с личным опытом обычного советского человека.

То, что нам предлагали на семинарах по научному коммунизму, не воспринималось как убедительная система взглядов. Марксизм, ленинизм не объясняли наших личных переживаний, во многом отставали от времени, никак не согласовывались с повседневной жизнью. Да к тому же самых невразумительных, самых нелепых педагогов можно было встретить именно в аудиториях, где рассказывали о научном коммунизме, диалектическом материализме, истории партии. В наше время Ленина было не так просто понять: советское общество существовало совсем в иных исторических реалиях. К тому же его теоретические философские изыскания не были таким уж серьёзным достижением, ведь в первую очередь он – гениальный практик.

Однако какие-то работы задевали за живое. Например, «Детская болезнь „левизны“ в коммунизме», которая, по сути, посвящена теме границ компромисса, определению того, где кончаются уступки и начинается предательство. Понятно, что на эту тему можно безрезультатно спорить до петухов, но у Ленина было преимущество: он располагал впечатляющим доказательством верности своей позиции – историей с Брестским миром. Ленин доказал, что он гениальный практик, когда после ожесточённых споров в ЦК настоял в ультимативной форме на заключении этого, казалось бы, унизительного для России договора. В результате жизнь продемонстрировала его абсолютную правоту. А ведь на этапе принятия решения ему приходилось преодолевать огромное сопротивление – даже Дзержинский не поддерживал идею заключения мира с немцами, а уж тем более Троцкий и Бухарин. Ленин поставил вопрос ребром: или заключать невыгодный мирный договор, или потерять всё завоёванное большевиками. В итоге события развивались в его пользу, правота Ленина подтвердилась полностью, и его авторитет в партии стал беспрекословным.

Я и так с интересом и уважением относился к этой громадной личности, но тут ещё приближалось столетие Владимира Ильича – 1970 год, а потому ленинская тема всё время была на слуху. Но ещё так совпало, что Володя Салюк поставил в «Современнике» польскую пьесу «Ночная повесть» с любопытным криминальным сюжетом. Как-то это всё связалось у меня воедино и превратилось в сценарий-пьесу под названием «Требуется доказать». С дополнительным уточнением в названии: «По мотивам книги В. И. Ленина „Детская болезнь „левизны“ в коммунизме“».

Кажется, все свои интеллектуальные приобретения последних лет я вложил в эту работу. Получилась драматичная история про трёх обычных людей, которые становятся заложниками бандитов и в критической, угрожающей жизни ситуации начинают себя проявлять, спорить друг с другом, предлагать разные варианты спасения. Возникает та самая проблема границ компромисса. Один говорит: «Надо терпеть! Ничего не поделаешь!» А другой требует: «Надо бороться!» У заложников спрятан в рюкзаке пистолет, возникает соблазн им воспользоваться, но что будет, если бандиты обнаружат, что пленники вооружены?.. Как действовать: руководствуясь импульсами или холодным расчётом? В похожей ситуации оказался Ленин, когда его вместе с водителем остановили ночью в Сокольниках грабители. У шофёра тоже был пистолет, но воспользуйся он оружием, и точно бы пришлось поплатиться за это решение жизнью, ведь у бандитов было значительное численное превосходство.

Внешне у меня в пьесе была криминальная история с неожиданными сюжетными поворотами, но ещё существовал и другой слой – философский, когда персонажи начинали цитировать Брехта,