Идеальное платье, хоть и не мой стиль. Я выгляжу в нем… Женщиной. Роскошной зрелой женщиной. Совсем не то, к чему привыкла. Но… Это будто более утонченный и зрелый вариант меня. И даже открытые места не несут в себе ни намека на пошлость.

— Идеально. — ледяным тоном констатирует Санников. — Да, именно в этом ты пойдешь. Остальное можешь выбрать сама.

— Куда пойду?

Меньше всего мне хочется с ним куда-то выходить. Вообще выходить не хочется, в принципе!

— Я не сказал? Вечером мы едем на прием. Очень важный прием, София.

— Нет!

Сжимаю руки в кулаки. Что он еще задумал? Лучше бы держал дома под замком, в одном полотенце.

— К этому платью идеально подойдет твое колье с розовыми бриллиантами…

Санников задумчиво проводит пальцами по открытым ключицам. — Просто идеально.

— Я не хочу, — меня все еще трясет.

От этих его перепадов. От новой грани ледяной холодности и отстраненности. От того, что теперь и правда будто не замечает саму меня, а видит просто наряженную им куклу, свою игрушку.

— Почему? — густая бровь вскидывается вверх. — Они тебе идут. Таких камней больше не существует в мире. И они тебе нравятся.

— Нет, Стас. Не нравятся!

— Разве?

— Не нравятся! Они меня душат! После всего, что было, эти бриллианты напоминают мне ошейник!

А я себе сама — твою собачку на поводке! Только этого я ему не скажу, конечно.

— Если я решу, ты и в ошейнике пойдешь, София. — И поводок к нему приделаю. Меряй остальное. Выбирай. Когда закончишь, постучишь в окно витрины.

Выходит, одернув занавеску примерочной полностью.

Задергиваю обратно, но вдруг замечаю, что в магазине странно тихо.

Выглядываю наружу. Совершенно пусто. Никого! Сквозь окна вижу, как топчутся на улице все. включая и саму Веру Петровну. А табличка с надписью «открыто» перевернута вовнутрь.

Неужели он подумал об этом с самого начала? Озаботился тем, чтобы никто не увидел, чем мы здесь занимаемся? Не хотел меня позорить при других?

Хотя… Это же Санников. Ему просто нравится ощущать над людьми свою власть! Просто взять и выгнать всех из магазина, потому что ему так захотелось! Я совершенно напрасно думаю о нем слишком хорошо!

Стас

Закурил, чуть громче, чем следовало бы, захлопнув за собой дверь.

Рвано выдохнул ядовитый дым, обжигая легкие слишком глубокой затяжкой.

Блядь, когда утром она отшатнулась от меня, меня будто под дых ударили. Горло сжало спазмом — неужели я ей настолько противен? Так отвратителен?

А я сам после прошедшей ночи весь перевернут на хрен изнутри. В фарш какой-то, в винегрет ненормальный.

Как в грязи изгвоздался с теми девками. И ничего вроде бы необычного, а перед глазами — ее медовые глаза, от которых лучи во все стороны расходятся.

Разные лучи. Иногда такие, блядь, что будто жалом в тебя впиваются.

А иногда — тепло становится, так ласково, что улыбнуться хочется. Будто все прошлое, всю на хрен боль, от которой до сих пор под ребрами разворочено, они рассеивают. И она утихает. Отступает. Заставляет забыть о себе…

Или искрами полыхают. Сумасшедшими, безумными искрами, — как вот в ту ночь нашу давнюю, которая, блядь, так в голове и засела.

Как заноза, черт бы ее подрал!

Сколько у меня таких ночей было?

Да даже не таких!

Настоящих, горячих, страстных, в которых я вертел женщин во всех позах, вгоняя по самые яйца снова и снова, с рычанием извергаясь в них и опять разворачивая, чтобы взять с другой стороны, по-разному!

Сколько их, — молодых и опытных, стонало подо мной, прося добавки, нового захода? Облизывали член, заглатывали его, трахали горлом, сжимая, щекоча языком? Сколько их потом падало, обессиленно?

Я не считал. Да, блядь, — не считал!

Но ни одной из них почти не помню!

Имена, лица, губы, их тела, фигуры, — все сливается в какой-то сплошной поток, в какой-то марево, что расплывается перед глазами.

Так какого же хера я до сих пор помню, какими пьяными и пьянящими самого меня были именно ее глаза? Каждый, блядь, оттенок этих глаз помню!

И хочу ее. До одури. До звона в яйцах.

Прямо сейчас членом хоть гвозди забивай.

Хочу, блядь, разную.

Что в шортиках тех, что в полотенце — заспанную, с опухшими веками и без макияжа.

До сжатых до по беления кулаков хочу.

Зубы сводит, как нужно мне снова эту страсть в ее глазах увидеть.

Мне принадлежит, взять в любой момент могу.

Как захочу и где захочу.

Хоть, блядь, в кабинке этой примерочной, хоть выволочь за волосы и прямо здесь, при всех, на улице.

Пикнуть попробует, — мне есть ей, чем рот заткнуть.

За жизнь сестры хоть при посетителях в магазине ноги передо мной раздвинет, если прикажу.

Я знаю. Она из тех, кто на все пойдет ради тех, кого любит, кто дорог. Иначе и не пошла бы со мной с самого начала. Хоть на самом деле выбор не предполагался, — все равно забрал бы ее, пусть бы отбивалась. Перекинул через плечо — и унес. Не было у нее изначально никакого выбора. Только девчонке об этом знать необязательно.

Так какого хрена меня это все волнует?

Наоборот, я, блядь, радоваться должен, что шарахается.

По-хорошему свой шанс она уже упустила.

Я ведь дважды предлагал, а дважды никогда не предлагаю.

Пусть шарахается, так даже лучше. Пусть делает то, что самой ненавистно, ломаясь изнутри день ото дня, раз за разом.

Пусть уже поймет, что она больше не заносчивая принцесса со всемогущим папочкой за спиной.

Она теперь никто. Грязь под ногами. Песчинка.

С которой я буду делать все, что захочу. Унижать и ноги вытирать. Пусть ее отец там в гробу переворачивается.

Так какого хрена меня заклинило на этих, блядь, глазах?

Каждый раз крышу от нее срывает.

И там, в примерочной — кажется, совсем рвануло. Взял бы ее там, сам поражаюсь, как остановился.

* * *

Сжимаю и разжимаю кулак, жадно затягиваясь сигаретой.

И почему губы сами по себе расплываются в улыбку от того, что понимаю, — не от меня она шарахалась. Я, оказывается, вопреки всему, ей не противен. Ревнует золотая принцесса. До ненависти прямо ревнует. Настолько, что даже решилась замахнуться и ударить! А ведь в ее положении должна быть тише воды, ниже травы. Да глаз на меня поднять должна бояться!