Если бы знать! Если бы быть уверенной, что твоя гибель осветит мирозданье, что твой конец приблизит победу, что твоя смерть нужна как непременный ее залог! И вроде бы немного от нее требуется: не грудью на амбразуру пулеметного дота, не с гранатами под пулемет, а всего лишь — в постель с фашистом. Почему, почему это невозможно? Родина — это что-то столь огромное и абстрактное, что она даже и не заметит, как крошечный мотылек — Лиза Ховрина — исчезнет в пламени войны. Не потушит мотылек пожара своими жаркими крылышками, не потушит, безмерно жалки все их трепетания! Но если затрепещут миллионы мотыльков… может быть, им удастся?

Ну, если миллионы, тогда конечно. Но ведь их миллионы! Их и так много — без меня! Подумаешь, два каких-то жалких крылышка — из миллионов-то! Ну что они значат, какое они имеют значение?

Лиза с трудом отвела глаза от неба и осторожно спустилась с крыльца. Наверное, нужно было остаться до утра в «Розе», как другие девушки, у которых нет ночного пропуска. Но они живут далеко, а она — в конце этой же улицы. Авось как-нибудь добежит, невзирая на комендантский час. Просто побыть еще хоть самое малое время в «Розе» было невыносимо. Нагляделась она сегодня, наслушалась звуков, доносящихся из кабинетов… Судьба Онегина хранила — но только сегодня. Завтра, может быть, ты тоже будешь пьяно визжать, распятая на розовом диванчике… Да, наверное, надо будет напиться, если уж не миновать этой участи. Фрау Эмма спуску не даст. Фрау Эмма… Сучка. Старая развратная сука! И Лиза, и все эти девушки — они для нее только средство добиться расположения фашистов. Дровишки для костра! Ее щедрость, ее хлопоты… чепуха! Не ради Лизы — только ради себя.

Можно, конечно, уволиться… А Венцлов? Да не черт ли с ним?! Подумаешь, какой-то гестаповец. Найдутся на него народные мстители и помимо Лизы Ховриной.

Она шла медленно, с трудом различая дорогу, и это страшно злило. Хотелось бежать со всех ног, хотелось раздеться, умыться, свернуться на постели в комочек, подоткнуть одеяло со всех сторон и прижать колени к подбородку. Хотелось — пусть даже лишь во сне — вернуться домой!

Не вернешься, конечно. А, черт, да пусть будет, что будет, она так устала! И скорей бы приехал этот Венцлов, вот что, ведь после того, как он взлетит на воздух, в «Розовую розу» уж точно не надо будет ходить!

Темнотища какая. И тишина… Даже шума военных машин не слышно с центральной улицы. Только вроде бы похрустывает что-то позади, поскрипывает. Лиза остановилась, замерла.

Тихо. Почудилось?

Пошла — странные звуки возобновились. Щебенка хрустит под чьими-то шагами, вот что это такое!

Лиза опять остановилась — стих и хруст. Ну так это свои шаги она и слышит, вот глупая трусиха.

А это что такое?! Вспыхнул огонек сбоку. Вспыхнул — и исчез.

Там кто-то закурил. Закурил и спрятал папироску в кулак или погасил ее. Нет, не погасил — вот снова появился крошечный огонек!

Кто-то следит за Лизой. Кто-то следит! Идет шаг в шаг с ней, чтобы она не догадалась о его присутствии. Но от волнения или нетерпения закурил, вот и выдал себя.

— Кто здесь? — тихо спросила Лиза, глядя на нагло мерцающий огонек. — Кто?

Молчание. И вдруг — хруст щебенки совсем близко!

Лиза вскрикнула и кинулась вперед, не в силах справиться с паникой. Все волнения этого вечера, этого дня, этих дней, этих полутора лет войны обрушились на нее — и начисто вымели разум из головы. Бежала, ничего не видя, ничего не понимая.

«Домой! Домой!»

Не о доме на улице Липовой думала она, конечно…

— Стой! Погоди! — послышался голос сзади, и ее словно в спину толкнуло, заставило лететь еще быстрей, еще бездумней.

— Стой!

Кто-то с силой схватил за плечи, развернул к себе, притиснул к груди, глуша панический вопль.

— Да ты что? Тише, тише, это я.

Но Лиза и так узнала его — по первому же прикосновению. Вот странно — по голосу не узнавала, а по прикосновению…

— Куда ты летишь? — В голосе Петруся была ласковая насмешка. — Ну куда ты летишь, неразумная? Мимо дома промчалась. Впереди перекресток, наткнешься на патруль как пить дать, а ночной пропуск у тебя есть? Конечно, нету.

Он что-то бормотал, она не слышала, постепенно обретая разум — и тотчас вновь теряя его в объятьях этих рук, в касаниях этих губ.

— Слушай, пошли лучше домой, а? — прошептал наконец Петрусь, с трудом прерывая поцелуй. — Скорей пошли, ладно?

— Ты меня до смерти напугал, — сказала Лиза. — Крался, курил… Погоди! А это кто?!

Она в ужасе посмотрела на обочину, где вспыхивал и гас огонек сигареты.

— Во! — изумленно сказал Петрусь. — Да это ж светляк. Ты что, светляков не видела?

— Видела, — буркнула Лиза, злясь, что только сейчас заметила, что огонек-то зеленоватый, бледный, призрачный… — Конечно, а как же. Просто испугалась. Ты что тут делаешь?

— Как что? Тебя встречаю, в смысле, провожаю. Знал же, что у тебя нет ночного пропуска, ну и пришел встретить и до дому довести.

— Да? — Способность мыслить связно уже возвращалась к Лизе. — А почему не подошел, пока я стояла на крыльце? И потом, когда я пошла? Почему крался сзади? Следил, что ли? Ты следил, одна я выйду или нет?

— Ну и что? — угрюмо отозвался Петрусь. — Пока ты там была, знаешь, какие мысли в голову лезли? Ты мне изменяла? Скажи честно!

Лиза вообще была вспыльчива, но этот парень делал из нее просто вулкан. И не только любовной страсти! Точно так же неудержимо, как вожделение, охватывала ее и ненависть к этой его любви: такой искренней — и такой безжалостной, унижающей ее и исполненной жертвенной готовности принести в жертву себя и ее!

— Тебе повезло. То есть мне повезло — сегодня я чудом избегла радости переспать с двумя фашистами. Даже с тремя! Чудо свершилось, воистину. Но это случайность. Больше на это не рассчитывай. И я не верю, что мне и завтра так же повезет. Если не хочешь делить меня с гитлеровцами, придумай что-то другое насчет Венцлова, чтобы мне больше не ходить в эту поганую «Розовую розу».

— Да что ж я могу сделать? — тоскливо спросил Петрусь. — Думаешь, это я выдумал? Это батюшка. Может, с ним поговорим?

— Поговорим?! — взвизгнула Лиза, окончательно теряя над собой контроль. — Да о чем с ним можно говорить, ты что? Он родную внучку не жалел, а меня пожалеет? Тебя? Ну ладно, я еще понимаю, был бы он большевик, советский насквозь, а то ведь битый ими, ломаный… русский патриот! Фанатик несчастный!

— Тише, угомонись, — бормотал Петрусь, но Лиза не слышала: истерика пролилась слезами. Тогда он подхватил ее на руки и потащил, прижимая к себе и пытаясь заглушить рыдания.