Она не осознавала, что с ней происходит, не помнила, как Петрусь принес ее в дом. Очнулась уже в постели, в его объятиях. Вслед за кратковременным безумием отчаяния нахлынуло такое безумие телесного счастья, что Лиза перестала сдерживать себя, забылась, словно бы растворилась в наслаждении. Она искала забвения и спасения в теле этого юноши, так же как и он, наверное, искал в ее теле лишь забвения и спасения, но они были людьми, у них болели сердца и души, а потому они прикрывали свое неистовое вожделение вздохами, нежностью и словами любви, которые сами собой слетали с их сливающихся губ и растворялись в поцелуях.

Они разомкнули объятия, когда совсем обессилели. Петрусь встал, задернул маскировочные шторы и принес из кухни воды. Оба пили жадно, поочередно припадая к большому холодному ковшу.

Когда Лиза допивала последние капли, Петрусь смотрел на нее и качал головой:

— Ты знаешь, я никогда не думал, что женщина может быть так красива. Я никогда не видел обнаженной женщины. Только на картинах. Но я думал, это выдумка, так не бывает. А что, все женщины такие? Или ты одна? И неужели все женщины носят такие красивые вещи?

Он поднял с полу ее розовые трусики, скомкал и прижал к щеке:

— Даже представить не мог, что бывает такое… что женщины надевают это на себя!

Его наивность пугала и трогала. Лиза вспомнила, с каким знанием дела рассуждал о женском белье Алекс Вернер. А потом…

«Вот оно как, — сказал он, глядя на Лизу, лежащую перед ним с задранной юбкой. — Вот как? Ну что ж, мы все это снимем».

«Мне нравится твое белье, — сказал он чуть позже. — Я хочу порвать его на тебе. Не волнуйся, я завтра же привезу тебе другое. Тоже французское».

А это он говорил чуть раньше:

«Мой старинный приятель Эрих Краузе завел себе тут подругу — из русских, сами понимаете, — и я по его просьбе привозил ей презент из Парижа. Отличное шелковое трикотажное белье фирмы «Le Flamant», которое так и обливает тело, и чулки из настоящего fil de Perse. Надеюсь, девушка была счастлива, как вы думаете, Лиза?»

О господи… Так вот что пришло ей в голову там, в «Розовой розе», вот почему стало так страшно и так тревожно!

Алекс узнал это белье. Он знает теперь, что Лиза… то есть не она, а Лизочка Петровская, но это все равно, — была подругой Эриха Краузе. А Эрих Краузе — друг Алекса Вернера…

Да и что такого, попыталась уговорить себя Лиза, что тут страшного? Может быть, это даже хорошо. Может быть, Алекс теперь от нее отцепится — уважая свою дружбу с Эрихом? Все, что ни делается, все к лучшему, это общеизвестно!

Так-то оно так… Но почему по-прежнему щемит сердце? Почему от страха сохнет в горле, и даже руки Петруся, даже губы его не могут прогнать этот ужас?..

И вдруг что-то легонько брякнуло в стекло — раз и еще раз. Потом снова. И почти тотчас отозвалось троекратным стуком в дверь.

Лиза прижала руки ко рту, глуша крик.

— Ничего, — прижал ее к себе Петрусь. — Ничего, это батюшка. — И тотчас спохватился, смешно вскрикнул: — Ой, боже мой!

Вскочил, кинулся было одеваться, но влез только в штаны, посмотрел на Лизу, которая лежала неподвижно и даже не собиралась, такое впечатление, прикрываться, — и устыдился своей трусости.

— Да ладно, подумаешь, — проворчал заносчиво, — что я, мальчик, что ли? — Но все же не выдержал, глянул на нее моляще и накинул простынку. Правда, не сказал ни слова.

Лиза не шевельнулась, слушая, как щелкнула щеколда и повернулся ключ в замке.

— Ты что, спал?! — послышался возмущенный голос старика. — А где…

И осекся.

Это он вошел в комнату и увидел Лизу в постели.

— Доброй ночи, отец Игнатий, — сказала она светским тоном. — Что, не спится?

Ну, такое лицо у него было… Лиза уж думала, сейчас проклянет ее, анафеме предаст, причем во весь голос.

— Да ты… да вы что тут… Петрусь, ты… Ты ж Лизочку… ты ж за Лизочкой… А теперь с этой?.. — Голос у него сорвался, видно было, каким немыслимым усилием он пытается справиться с собой.

— С этой? — повторила она задумчиво. — С этой — с какой?

Отец Игнатий помолчал, потом смог выговорить:

— Прости. И ты, Петрусь, прости. Я старик… я священник. Забыл, что жизнь идет ради жизни, а не ради смерти.

Лизе стало зябко и неловко своего полуголого тела.

— Извините, выйдите на минутку, пожалуйста, я оденусь, — забормотала, отводя глаза.

Мужчины вышли без слов.

— Не ко времени все это, — устало проговорил отец Игнатий, когда она вышла к ним в столовую, где уже горела лампа. — Мы ведь со вчерашнего дня — как на пороховой бочке. Живым его взяли или нет?

Лиза мгновенно поняла, о ком идет речь. Значит, верны были ее догадки насчет их связи с тем пилотом… Да, жив он или нет — это имеет сейчас для подпольщиков первостепенное значение. Если погиб — вечная память, но это только его смерть. Если жив… если не выдержит пыток… потянет за собой многих и станет причиной многих смертей.

Наверное, и Петрусь думал бы только об этом, если бы не потерял из-за нее, Лизы, голову. И неведомо, к добру это или к худу.

— Что он знал о вас? — спросила Лиза.

— Многое, — вздохнул старик. — Очень многое.

— Это плохо. Потому что его взяли живым.

— Откуда знаешь?!

— В «Розу» приезжал фон Шубенбах, говорил, что начали проводить очные ставки: у этого пилота много друзей среди офицеров.

— Да кабы только среди них… Ох, Лиза, плохи дела, ты даже не знаешь, насколько плохи!

Отец Игнатий вдруг насторожился. Петрусь вскочил со стула, и Лиза только сейчас уловила слабое поскрипывание половиц в коридоре.

Петрусь кинулся туда. Слышно было, как распахнулась дверь сеней, а потом что-то тяжелое проволокли по полу. И в комнате возник Петрусь, крепко держащий пана Анатоля, руки которого были заломлены за спину.

— Это еще кто? — изумился старик.

— Племянник хозяйки дома. Она уехала, а сюда племянник перебрался на время, — пояснила Лиза.

— Да я ж вам говорил, — напомнил Петрусь. — Он еще развалины не захотел от крапивы чистить. Я ему пленных по разнарядке привел, а он напился, как свинья, да завалился спать.

— Ну и спал бы, — пожал плечами отец Игнатий. — Больше спишь — меньше дребедени всякой в уши скачет. Кто много спит, тот спокойно живет. Чего притащился сюда, чего вынюхивал-выслушивал, говори?